Наступило лето, и сад за моим окном сверкает буйством красок. Цветы распускаются и поворачиваются лицом к солнцу. Я наблюдаю за снующими меж ними букашками, трудолюбивыми пчелами и похожими на маленьких воздушных змеев бабочками. Хорошее время для начала.
Спустя столько лет пытаясь изложить все случившееся на бумаге, я вдруг понял, как непросто будет отделить то, что на самом деле произошло, оттого, что я помню или думаю, что помню. Даже сейчас, сопоставляя события, я испытываю головокружение и тошноту, словно воспоминания, спрятанные в глубинах моей памяти, отравили ее.
Долгое время я не позволял себе даже думать о тех событиях, опасаясь, что они вновь обрушатся на меня. Люди шутят, что я живу по принципу «здесь и сейчас», и часто смеются над этим. Я всегда смотрю в будущее, но им никогда не узнать, что я делаю это из-за страха перед прошлым.
Даже не знаю, с чего и начать. Сперва я думал, что все началось с Джейсона, но тогда это будет его история, а я и по сей день не знаю всего, что ему пришлось пережить. По правде говоря, его отец, возможно, также повинен в случившемся. Вполне вероятно, что нас, проклятых этим ужасным даром, много. Молю Бога в надежде, что я последний.
Итак, эта история обо мне и о том, что я сделал. Как ни странно, лучше всего сохранилось воспоминание — и оно возвышается над движущейся водой памяти, подобно скале — о том моменте, когда я был готов отдать жизнь за последний шанс. Наверное, тогда я перешагнул какую-то черту и просто отбросил сомнения, злость и страх, обретя, наконец, уверенность. Интересно, сколько людей могут сказать о себе такое? Как много найдется тех, которые скажут, что в какой-то момент они знали точно, что должны будут сделать?
Сейчас я вижу все с кристальной ясностью. Летняя ночь ленива, и каменные стены кабинета доктора Редфилда отдают накопленное за день тепло. На его столе стопки бумаги и большой грязно-серый компьютер. На стенах висят дипломы в рамочках. В коридоре слышен вой сирены. Сквозь матовое стекло двери кабинета я вижу огни фонарей. Они ищут меня. Они бегают, кричат и зовут. Их голоса, похожие на собачий лай, звучат в отдалении. У меня в руках коробка, на которой кривым почерком доктора написано мое имя. В коробке всякая мелочь типа катушек с кинопленкой, но эти вещи спасут меня. Они спасут все.
Кто-то пробегает мимо кабинета, и я поднимаю взгляд. В этот момент вижу свое отражение в стекле одного из дипломов на стене. Я измучен и устал, в моих глазах ужас. Кровь, черная и маслянистая в полумраке, стекает по моему лицу и груди. Боль я едва чувствую, как будто все произошло не со мной. Она кольцами обвивает мою голову, впиваясь в череп.
Взяв ящик, я тащу его под стол Редфилда, прихватив с собой бумагу и ручку. Я почти не вижу того, что пишу, повинуясь скорее мышечной памяти, чем сознанию. Мне остается только писать.
С моих губ слетают слова. Произнося их вслух, я словно усиливаю муку. «Если вы это нашли, значит, мой план не сработал, и я, скорее всего, мертв…» Возможно, я пишу эпитафию самому себе. «Но если мне удастся вернуться к началу всего этого, то, может быть, я смогу ее спасти».
Мне многое нужно сказать, но боль не дает мне такой возможности. Кровь из носа капает на бумагу. Я начинаю рыться в ящике, вытаскивая из него катушки с пленкой. Сотни метров пленки, упакованной в коробки с надписью, сделанной рукой Джейсона. Рукой моего отца. Эван.
Пленка крутится в стареньком проекторе, и экран оживает; воздух наполняется озоном от работающих лампы и мотора, а также нагретой пленки — это запах кино. На экране, за камерой, отец пытается отрегулировать резкость, стараясь сфокусировать изображение на маме, которую везут на каталке по больничному коридору. Ее красивое лицо покрыто капельками пота, и она кричит, держась одной рукой за раздувшийся живот и размахивая другой. Отец вовремя отступает в сторону, и она задевает капельницу какого-то бедолаги. Бутылка разбивается о стену, но мы уже проехали дальше.
Скачок пленки. Монтаж с помощью скотча. Камера удаляется от бледного, заплаканного лица моей матери, чтобы показать маленький живой сверточек в ее руках. Розовый новорожденный зевает и спокойно смотрит в камеру.
— Скажи привет, Эван, — говорит мать. Слышен голос отца за кадром:
— Добро пожаловать в этот мир, малыш. Еще одна склейка.
Экран на мгновение гаснет и снова вспыхивает. Отец следует за мамой. Она, повернувшись, улыбается прекрасной улыбкой, показывая ребенка в пеленках. Заботливо и осторожно кладет его в кроватку. Камера замирает, словно отец не знает, куда ее направить: на любимую жену или на только что вступившего в этот мир сына.
Проектор жалобно скрипит, когда по его направляющим валикам проходит еще один плохо смонтированный кусок пленки.
— Джейсон, посмотри сюда! — слышен теплый голос матери.
На переднем плане отец берет на руки годовалого Эвана, и они машут ей. Джейсон сажает сына на маленькую горку, и карапуз вскрикивает от восторга. Качество пленки становится лучше, и на экране появляется задний двор Ленни Кэгана: качели, старая яблоня и облупившаяся краска на сосновых досках крыльца. Даже в пять лет в Ленни заметны черты, которые останутся в нем на всю жизнь. Полный и неуклюжий, он тем не менее в картонной шляпе с надписью «Именинник» выглядит очень уверенно среди своих друзей. Мать Ленни несет груду подарков, завернутых в разноцветную бумагу, и мальчик радостно на них набрасывается. Камера находит маму, мягко подталкивающую пятилетнего Эвана к Кейли, красивой девочке того же возраста. Эван проходит мимо ее насупившегося брата и неловко пожимает девочке руку. Кейли улыбается и чмокает его в щеку. Взрослые смеются, и Эван убегает. Камера снова находит его красное личико. Он пытается спрятаться за мамой.
