Жарким летним днем, а точнее — тринадцатого мордада[1], примерно без четверти три я… влюбился. Горечь и боль разлуки, которые мне пришлось впоследствии испытать, не раз наводили меня на мысль о том, что, влюбись я, скажем, двенадцатого или четырнадцатого мордада, все могло бы сложиться иначе.
После обеда меня с сестрой, как обычно, суровыми угрозами вперемежку с заманчивыми обещаниями развлечений, ждущих нас вечером, заставили отправиться спать в нижнюю комнату. В раскаленном от солнца Тегеране послеполуденный сон был обязательным для всех детей. Но в тот день, как, впрочем, и всегда, мы выжидали, пока отца сморит сон, чтобы удрать в сад и поиграть там в свое удовольствие. Когда наконец отец захрапел, я высунул голову из-под простыни и взглянул на стенные часы. Было полтретьего. Сестренка, дожидаясь, пока заснет отец, уснула сама, и мне пришлось красться на цыпочках в одиночку.
Лейли, дочка моего дядюшки, и ее младший брат уже полчаса как ждали нас с сестрой. Дома, в которых жили наши семьи, стояли в большом общем саду, и между ними не было ни забора, ни стены. Лейли, ее брат и я укрылись в тени раскидистого орехового дерева и играли, стараясь не поднимать шума. И вдруг я встретился с Лейли взглядом. Ее черные, большие глаза смотрели прямо в мои. Я не смог отвести взгляда. Не знаю, как долго мы глазели друг на друга, но неожиданно над нашими головами выросла фигура моей матери с пучком прутьев в руках. Лейли с братом помчались к себе домой, а меня мать, угрожающе размахивая прутьями, водворила на место, в нижнюю комнату. Прежде чем натянуть простыню на голову, я снова взглянул на стенные часы — было без десяти три. Мать, залезая под свою простыню, проворчала:
— Слава богу, что не проснулся дядюшка — он бы от вас мокрого места не оставил!
И она знала, что говорила. Дядюшка очень сурово расправлялся с теми, кто нарушал его приказы. А один из них гласил, что до пяти часов дня детей должно быть не слышно и не видно. («Чтоб и дышать не смели!») Не только мы, дети, испытали на себе, чем чреваты игры и шум в часы дядюшкиного послеобеденного отдыха, но даже вороны и голуби — и те старались в это время держаться подальше от нашего сада: дядюшка не раз пускал против них в ход свое охотничье ружье и был беспощаден. До пяти часов дня обходили стороной нашу улицу, прозванную в честь дядюшки его именем, и бродячие торговцы, потому что два олуха: один торговавший дынями, а другой — луком, заработали от дядюшки по оплеухе.
Но в тот день мои мысли были целиком заняты другим, и слова матери не заставили меня вспомнить о дядюшкиных скандалах и о его приступах дурного настроения. Ни на секунду не мог я забыть глаза Лейли, ее взгляд. Как я ни ворочался с боку на бок, как ни старался отвлечься, я все равно видел перед собой ее черные глаза, видел еще яснее, чем наяву.
И ночью, когда я лежал под москитной сеткой, меня преследовало это же наваждение. В тот день я больше не встречался с Лейли, но ее глаза, ее ласковый взгляд были со мной неразлучно.
Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг мой мозг пронзила дикая мысль: «Боже мой, неужто я влюбился?!» Я попытался расхохотаться, но у меня ничего не получилось. Впрочем, что тут особенного: бывает, человеку совсем не смешно от какой-нибудь дурацкой мысли, но ведь это еще не доказывает, что эта мысль на самом деле не дурацкая! Но разве может человек так просто взять и влюбиться, без всякой подготовки?
Я попытался проанализировать все, что мне было известно про любовь. К сожалению, я располагал скудными сведениями по этому вопросу. Хотя мне уже шел четырнадцатый год, я еще ни разу в жизни не видел настоящего влюбленного. Любовные романы и жизнеописания влюбленных в ту пору издавались у нас мало, да и, кроме того, нам не разрешали их читать. Родители и родственники — а прежде всего дядюшка, чьи убеждения, взгляды и образ мыслей довлели над всей нашей обширной родней, — запрещали детям выходить со двора без сопровождения взрослых, и мы не осмеливались якшаться с соседскими ребятишками. А радио изобрели не так давно, и его ежедневные двух-трехчасовые передачи не несли в себе никакой важной информации, способной помочь непросвещенным умам.
Раскладывая по полочкам багаж своих знаний о любви, я первым делом наткнулся на историю о Лейли и Меджнуне. Эту историю я слышал много раз. Но сколько я ни копался в закоулках своих мозговых извилин, я не мог припомнить, чтобы кто-нибудь рассказывал, как Меджнун влюбился в Лейли. Обычно просто говорили: «Меджнун влюбился в Лейли». И все.
Вообще-то, наверное, лучше было бы не втягивать Лейли и Меджнуна в мои дела, потому что, хоть я и не отдавал себе в этом отчета, тот факт, что легендарная Лейли была тезкой дядюшкиной дочки, повлиял на мои дальнейшие умозаключения. Но я не видел другого выхода — самыми значительными из известных мне влюбленных были именно эти самые Лейли и Меджнун. Кроме них, я слышал еще о Фархаде и Ширин, но ничего существенного о том, как они влюбились друг в друга, я опять же не знал. Некоторое время тому назад я прочел в какой-то газете любовный рассказ, но не целиком, а только конец — у меня не было предыдущих номеров газеты. Один парень из нашего класса пересказал мне начало, но в результате я все равно не узнал,
