Явление первое
Куда ж без окаянного призрака
— Дрочила! — каркнул ворон.
Куда ж без окаянного ворона.
— Дурак ты, что учишь его говорить, если хочешь знать мое мнение, — молвил караульный.
— Я по долгу дурак, йомен, — рек я. Это, знаете ли, так и есть. Я дурак. Придворный шут Лира Британского. — А ты и взаправду дрочила[1], — сказал я.
— Проваливай! — каркнул ворон.
Йомен замахнулся на птицу копьем, и огромная черная дура спорхнула со стены и полетела граять себе над Темзой. Перевозчик в лодке поднял голову, увидел нас на башне и помахал. Я вспрыгнул на парапет и поклонился — к вашим, язви вас в рыло, услугам, благодарю покорно. Йомен рыкнул и плюнул ворону вослед.
На Белой башне всегда жили вороны. И тысячу лет назад, еще до того как Георг II, слабоумный король Мерики, пустил весь мир псу под хвост, вороны там жили. Легенда гласит, что сколько в этом замке будут обитать вороны, столько Англии и стоять. Но все равно — учить птицу разговаривать, наверное, не стоило.
— Едет граф Глостер! — крикнул караульный на западной стене. — С сыном своим Эдгаром и ублюдком Эдмундом!
Йомен подле меня ухмыльнулся:
— Глостер, э? Ты уж не забудь, разыграй ту пьеску, где ты коза, а Харчок — граф, который ее с женой своею перепутал.
— Это не по-доброму будет, — ответил я. — Граф недавно овдовевши.
— В последний же раз при нем показывал, а супружница еще и в могиле не остыла.
— Ну… да. То ж услуга ему была, чтоб бедняга поскорее от горя очухался, нет?
— Да и недурно представил. Блеял так, что я уж совсем было решил — старина Харчок будь здоров тебе затычку раскупоривает.
Я сделал мысленную зарубку: столкнуть караульного со стены, как только выпадет случай.
— Слыхал, он тебя хотел прикончить, да королю челобитную не сумел составить по всей форме.
— Глостер особа благородная, ему на убийство никакие челобитные не нужны — было б желание да клинок.
— Это уж дудки, — сказал йомен. — Все знают — король тебя под особым крылышком держит.
И это правда. Дарованы мне особые вольности.
— Ты Харчка не видал? Раз Глостер тут, представления по королевскому указу не миновать.
Харчок — это мой подручный, тупоумный парняга размерами с тягловую лошадь.
— Пока моя стража не началась, он был на кухне, — ответил йомен.
А на кухне дым стоял коромыслом — стряпухи готовили пиршество.
— Харчка не видал? — спросил я Едока, сидевшего за столом. Он печально глядел на житный подносец[2] с холодной бужениной — королевский обед. Едок был парнишка худой и болезненный — на должность, вне всякого сомнения, его выдвинули по хлипкости телосложения и склонности чуть что падать замертво. Я любил поверять ему свои горести — уж точно далеко не разлетится.
— Как по-твоему, отравлено?
— Это же свинина, парень. Любо-дорого. Лопай давай. Половина мужей английских за такой харч отдала бы ятро, а день еще не кончен. Меня самого подмывает. — Я мотнул ему головой и ухмыльнулся. Бубенцы зазвенели: гляди, мол, бодрей. Я сделал вид, что краду шмат его буженины. — После тебя, само собой.
В стол возле моей руки воткнулся нож.
— Охолони, дурак, — рявкнула Кутырь, главная стряпуха. — Это королевский обед, покусишься — яйца отрежу.
— Мои яйца — ваши, миледи, только попросите, — молвил я. — А вы их на поднос выложите — или мне самому подать в сметане, как персики?
Кутырь фыркнула, выдернула из столешницы нож и отошла к мясницкой колоде потрошить дальше форель. Ее обширный зад перекатывался на ходу под юбками грозовыми тучами.
