Из темноты кузова протянулась рука и хлопнула водителя по плечу.
— Семен, притормози, — стараясь перекричать гул двигателя, крикнул Шепелев. — Однако, можно, — устало сказал Леверьев, передергивая тягача.
Двигатель могучего вездехода взвыл на высокой ноте холостых оборотов и затих. Машина вздрогнула всем корпусом, волнами заколыхался усыпанный снегом и хвоей брезентовый тент кузова. На крыше кабины откинулся люк. Из него высунулось чумазое лицо молодого парня. С наслаждением вдохнув холодный, пропахший смолой воздух, он огляделся.
Вокруг стояла погруженная в зимнюю спячку тайга, заваленная буреломом, метровыми снегами. Горный массив, скрытый под той же слепящей голубизной, неприступные ущелья, распадки и склоны — все радовало глаз чистотой и весельем, той безопасной, просто земной красотой, когда можно любоваться даже крохотными желтыми хвоинками, застилавшими снег. Лиственничные иглы расцветили тайгу до самого горизонта — только внизу, в долине, желтизна пропадала. Там извивалась, петляя меж скал, река. Ее причудливые изгибы отливали стылой чернотой еще не остановленной морозом воды.
«Километров пятнадцать — и будем на месте, — соображал Леверьев. — К вечеру, глядишь, вернемся». Он оглянулся и крикнул внутрь машины, под брезент:
— Скоро вы там? Однако, времени не густо!
— Сейчас, Семен. Только браслетики расстегнем, — донесся изнутри озабоченный голос.
Наружу не вышли, а как-то выпали двое. Лица их раскраснелись от жара обогревателя — проходящей через весь кузов раскаленной от газов выхлопной трубы.
— Ты только, Ефрем Пантелеич, без глупостей, — назидательно произнес парень лет тридцати. — Хватит, навеселился в последнее время.
— А то стрельнешь, что ли? — проворчал пожилой мужчина в полушубке. Он отошел от вездехода. Под валенками поскрипывал снег. Оперуполномоченный, словно привязанный, поплелся за ним.
— На гусеницу не лейте, однако, примета плохая, — дипломатично сказал Леверьев.
— Небось, не заржавеет, — неопределенно возразил тот, кого называли Ефремом Пантелеевичем. Он появился из-за машины и кряхтя залез в кузов. — Давай вези быстрее, черт чумазый, — незло обозвал он водителя. — Сыщем карабин, да повезешь старика на тюремный харч.
— Поехали, Семен Михайлович, — оперативник сделал широкий жест рукой, словно заводил двигатель, и скрылся под брезентом.
В моторе что-то щелкнуло и, взревев, тягач-вездеход рванулся с места, взбираясь все выше по склону. От гусениц взметнулись фонтаны снега, вновь присыпая петляющую меж деревьев колею.
— Ты, Шепелев, — сказал Ефрем Пантелеевич, — эти железки спрячь подальше. — Он указал рукой на на ручники. — Я не в тех годах, чтоб от милиции бегать, дак и смолоду за мной суеты не водилось…
Жисть, она обстоятельного подхода требует, с раздумьем. Вы этого не понимаете, городские. Я ж в тайге родился, без ваших газет и телевизоров. Бог даст — и лягу здесь когда-нито… А за винторез не беспокойся — отвечу сполна. Было дело, сам знаешь, по пьянке стрелял. Дак энтой сволочи еще повезло, что выпимши был. Трезвый — белке в глаз попадаю, а этого вахлака только по мягкости прогладил. — Он зашелся в немом смехе, хмыкая в кулак. — Так и ты нас пойми, заворовался завмаг совсем. Окромя водки, у него и купить нечего. Спичек нет, соли нет, пороха… Тож самое нет! Сколь такое терпеть можно… Вот я ему и устроил ревизию. Магазин с полу до потолка забит товарами. Тут я ему и решил самочинно народный суд устроить, да с пьяных глаз промазал… А потом с испугу и махнул на Дунькину заимку. Винторез, стало быть, спрятал, а сам назад попер. Знал, что его напервой отбирать будете. А что без него потом в тайге делать? Энтими пукалками, — он махнул на валявшуюся рядом с водителем двустволку, — токма бурундуков щелкать. Серьезная животная хорошего оружия требует!
— Теперь тебе его не видать, — назидательно сказал Шепелев, — приобщат к уголовному делу, а по том, видимо, на уничтожение… — Он вздохнул и добавил: — Сам виноват, Ефрем Пантелеевич.
— Жаль. Хороший винторез. Еще от деда, почитай, остался. Годов полсотни винтовке, не менее… — Он замолчал, а потом с недоверием спросил: — Так-таки сразу и на уничтожение? — Он сморщил нос. — Небось, себе заберете? Охотнички…
— Его еще найти надо, Ефрем Пантелеевич. Сам говорил, что не помнишь, куда засунул.
— Найдем! Тама народу никогда не быват. Место дикое, одним словом, Дунькин пуп!
Вездеход подбросило на ухабе. Глухо стукнула об пол привязанная тросом к борту кузова бочка с соляром.
Преодолев преграду, машина пошла вдоль склона. Сквозь крохотные оконца в брезентовой стене замелькали сопки.
— Вон она, изба с сараем… — крикнул Леверьев, повернувшись лицом к люку. — Еще километра три осталось, однако.
Таежник невесело улыбнулся и каменным голосом произнес:
— Радуетесь, небось, что скоро доедем, а я бы ехал и ехал. Можа, в последний раз сюда попаду. Годов много, да и за глупость надо расплатиться еще. Видать, лет семь дадут?
— Семь не семь, а года четыре могут, — солидно ответил оперативник. — Суд полностью учтет все факторы дела.
Тягач, развернувшись на одной гусенице, подкатил к сараю.
Черная от времени стена сруба, кажется, вздрогнула от рыка мотора. Семен, ловко манипулируя рычагами, подтянул вездеход вплотную к развалившемуся крыльцу и выключил двигатель. С крыши рухнул свисающий козырьком слежавшийся снег, припорошив стекла кабины. Где-то наверху, в чудом сохранившихся окнах второго этажа, тихонько звякнули стекла.