Юлия Иванова
ДРЕМУЧИЕ ДВЕРИ
ТОМ II
«Народ Мой! Вожди твои вводят тебя в заблуждение, и путь стезей твоих испортили».
/Ис. 3, 12/
«Тогда говорит ученикам Своим: жатвы много, а делателей мало; Итак молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою».
/Мф. 9, 37–38/
«На кого он всё-таки похож?» — снова подумалось ей. Ребята убежали, а Глеб тут же принёс Иоанне «Столп и утверждение истины» Флоренского, первые шесть писем. Бедный Глеб изо всех сил старался отвлечь её от Гани. Он не ведал, что они и есть та самая двоица, о которой фантазировал Егорка. Когда-то одна душа, одна рассечённая мелодия, разорванная нотная тетрадь, где доставшаяся Гане часть так же составляла сущность Иоанны, как её часть — Ганину. И через тысячу километров, и через стену флигеля с выдранной птицами паклей, и через вечность они всегда будут слышать, помнить и знать эту общую, закодированную лишь в единении, в слиянии, суть.
Глеб предупредил, что книга местами сложная, но одолеть, в основном, можно. Егорка, во всяком случае, одолел.
— Вам, наверное, приходится с ним много заниматься?
— Это Егорка со всеми нами занимается, — сказал Ганя, присаживаясь рядом на скамью и закуривая. Тогда он ещё курил, когда работал. Иногда, две-три сигареты в день.
Потом они будут часто так сидеть плечом к плечу на этой скамье — она с книгой, он с сигаретой или просто так, иногда подолгу, перебрасываясь редкими словами и растворяясь блаженно в этой лишь им слышной мелодии. Потом Ганя исчезал неожиданно и бесшумно, как и появлялся. Он бился над «Преображением». Искал тот особый, волшебный свет преображённой божественной плоти, одежды, лика. Фаворский Свет. Свет, который буквально ослепит их с Глебом, когда через несколько недель Ганя покажет им картину, и в сумеречную мастерскую, в дождь за окнами будто прорвётся — нет, не солнце, нечто, от чего захочется броситься одновременно прочь и навстречу, сгореть, как мусор, и воскреснуть, и пасть на лицо у ног Христа вместе с Петром, Иаковом и Иоанном. Сам Ганя их мнения узнать не пожелает. Буркнет, что ничего не вышло, и сбежит в отчаянии.
Но это потом, а пока она листала Флоренского, Ганя курил, и их, только их музыка звучала над разомлевшими от жары вишнями. Неведомые инструменты, струны-нервы ткали мелодию когда-то единой и нераздельной, по егоркиной версии, души. Мелодия эта истекала в вечность, в чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца, в неземной Фаворский свет, который снова и снова уходил Ганя рисовать, и спрашивал тревожно: «Ты не уйдёшь?» Картина, казалось, съедала его целиком, он был на грани нервного истощения. Иоанна сокрушалась, что не может передать ему свою энергию. Строгая уединённая жизнь в посте и молитве — вот источники подлинного вдохновения духовного. Ганя уходил туда один, а её «нечто» не допускало в «святая святых», отторгало, как Марию Египетскую от дверей храма. Егорка потом объяснит, что бывает энергия плотская, душевная и духовная. И вдохновение Штрауса совсем не то, что Баха, что есть разговор с телом, есть с сердцем, а есть — с Богом.
И однажды, через несколько лет, в конце Великого поста в Чистый четверг, после вечерней службы, Ганя на церковном дворе передаст ей горящую свечу, от которой надо было зажечь дома у иконы лампаду. Сильный ветер развевал его тогда уже серебряные волосы, чёрную мантию, нещадно рвал со свечи трепещущего огненного мотылька. «Погаснет», — думала Иоанна, пытаясь поскорей открыть застывшими пальцами дверцу машины, пальцы не слушались.
— Держи, пусть светит, — Ганя передал ей свечу, ветер снова рванул, она охнула и всё смешалось — она, Ганя, машина, липа в церковном дворе, её сползшая на лоб косынка — всё, казалось, сдвинулось с места, полетело вместе с людьми, каплями апрельского дождя. Но пламя, — она это отчётливо увидала, — едва оторвавшись, вновь метнулось к фитилю. Будто повинуясь непреодолимо-неведомой силе. И сила эта была сейчас в Гане, в ней, в негаснущем пламени свечи, которую Ганя поставил в молочном пакете на сидение и которая не упала и не погасла до самого дома. И в её восторге, что свеча не гаснет, а от ледяного ветра жарко, и дивная огненная волна расплавляет и сплавляет их мгновенно вместе со свечой в восторженно бьющееся на ветру негасимое пламя.
Но это потом, а пока она сидела на скамье, смиренно одолевая Флоренского. Глеб с Ганей работали, Егорка купался с малышнёй на озере, рыжий дух Альмы лежал под кустом, изнывая от жары. Потом обедали — постный рисовый суп с морковью и луком, жареная картошка и компот из ревеня. Потом стал ещё прибывать народ — они просачивались откуда-то со стороны озера и леса, через заднюю калитку, по двое, по трое, мужчины приветствовали друг друга тройным целованием, женщины — сдержанным кивком, тут же повязывали головы косынками и разбредались по саду в ожидании отца Киприана. Потом совершенно неприметного вида блондин в застиранной джинсовой курточке, с молодёжной сумкой через плечо, прошёл по дорожке к дому походкой спешащего на лекцию студента, и его «хиповая» косичка, стянутая на затылке аптечной резинкой, подпрыгивала в такт шагам. Вокруг началось всеобщее движение этих расставленных в беспорядке фигурок — к нему, «батюшке», как поняла Иоанна. А он, на ходу благословляя, взбежал по ступеням крыльца и прикрыл за собой дверь. Оставшиеся, будто на какое-то мгновенье объединённые его появлением, снова, распались на составляющие, трансформированные в некую странную очередь, более всего похожую на безмолвно-замкнутое ожидание у врачебного кабинета.
