«Избавлю вас от описания гор, от возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не изображают, особенно для тех, которые там не были»…
М. Ю. Лермонтов.
1859 г.
По узкой луговой дороге, скрипя колесами и грохоча поклажей, катилась малая, в две дюжины телег, «оказия». Погода стояла славная. На ясном небе висело единственное облачко, в тени которого, будто под зонтом, парил хозяин Кавказа — горный орел. Повсюду зеленело. Теплый ветер приносил благоуханья трав и дубовых лесов, что вздымались косматой гущей в полуверсте по ходу. Мягкий аромат отчасти сглаживал тревожный пейзаж, но не делал его хоть сколько-нибудь дружелюбным — глухие заросли были весьма удобным для разбойников укрытием. Конный дозор, предчувствуя опасность, достал из седельных чехлов винтовки и мягко затрусил вперед, с тем, чтобы разведать, нет ли засады на просеке. Пехота, скалясь длинными штыками, нестройно разошлась по флангам. В скрипучих телегах занялся переполох: мужики и бабы принялись живо укладывать в солому ценные вещи, дабы не повредились во время скорой езды (а по-иному сказать — бегства). И только молодой офицер, сидевший в облупленной повозке, смотрел на заросли с улыбкой. Вот и кончилась мирная жизнь. Наконец-то… Он встряхнул запыленный в дороге мундир, поправил чешуйчатые (как драконья шкура) эполеты, щелкнул ножнами висевшего на боку кинжала. Ну, с Богом…
«Коль ты родился не увечным и не барышней, то должен носить военную форму, — не раз говаривал дед Матвей, употребив за обедом лафиту. — В противном случае, люди сочтут тебя либо первым, либо второй, что применительно к службе, одно и то же. Само по себе разумеется, право выбора — за тобой. Но настоятельно прошу — не осрами. Мы с Кутузовым в одной карете из Москвы драпали. Изволь помнить об том и делами соответствовать». Такие вот наставленья получал в детстве пригожий мальчик Алеша Одинцов. Позорить старика он, безусловно, не желал, а потому к восемнадцати годам окончил (не без труда — учеба давалась тягостно) кадетский корпус. Дед, увидев внука в сияющих эполетах, растрогался необычайно: волнительно закашлял, раскраснелся, брызнул слезой гордости и залил потомку новый, с высоким алым воротом, мундир. Сказал, что большего счастья для себя и представить не мог. «Хоть бери да помирай, ей богу! — воскликнул он, сморкнувшись в шелковый платочек. — Ей-же-ей, голубчик ты мой, сбылась моя мечта, сбылась, чертовка. Спасибо тебе, дружочек, огромаднейшее спасибо»… Алексей тоже был рад окончанию корпуса и слезам родного деда. Впереди грезилась славная жизнь, лихие сражения, высокие государевы награды.
Отдохнув от учебы, наевшись домашних пирогов, как следует выспавшись, он, преисполненный желаньем радеть, отправился к месту новой службы. Правда, завела его судьба в самый, что ни есть, захолустный гарнизон. Ни знатными делами, ни военными приключениями здесь не пахло: караулы да наряды — вот и все боевые подвиги. На Кавказ проситься стал немедля, но «охотников» набиралось премного, поэтому лишь записывали в очередь, не обещая ничего конкретного. Так минул год, а следом другой. И только неделю тому пришло, наконец, предписанье: «КАВКАЗ — ДРАГУНСКИЙ ПОЛК. ЯВИТЬСЯ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО». Это были самые красивые слова, из тех, что доводилось слышать прежде, от них веяло порохом, зноем, боевой отвагой, копченой мужской суровостью. «КАВКАЗ — ДРАГУНСКИЙ ПОЛК» — мощно, тяжело, внушительно. Как пушечное ядро, ударившее в землю…
— Я извиняюсь, ваше благородие, кинжал-то на рынке брали? — прервал героические мысли офицера усатый солдат, что шел неподалеку от повозки.
— Там, братец, там.
— Оно и видно.
Алексей достал из чемодана лохматую кавказскую шапку и разменял ее с сидевшей на голове фуражкой.
— Опять же, извиняюсь, ваш бродь. Шапка тоже оттуда?
— А что, хороша?
Усатый пренебрежительно хмыкнул.
— Куда уж лучше.
— Не понял?
— Спрячьте, а то в полку засмеют.
— Потрудись-ка объясниться, милейший! — лязгнул сталью офицерский голос.
Солдат, замедлив ход, дождался следующей тележки, наскоро переговорил с хозяевами (стариком и большеглазой девицей в цветастом полушалке) и, подкидывая в руках увесистый топор, поспешно вернулся к повозке.
— А дайте-ка, ваш бродь, мне вашу побрякушку.
Алексей с недоуменьем протянул клинок.
Служивый развернул топор острием кверху, ударил по нему кинжалом (от чего раздался неприятный металлический хруст) потом, не спеша, ощупал оба лезвия и, видимо, оставшись довольным содеянным, выказал окружающим неутешительный итог. Щербина в ноготь глубиной светилась на изящном клинке. На топоре — ни царапины.
— Так-то, — крякнул он, возвращая покалеченное оружие.
На задней тележке раздался звонкий девичий смех. Алексей не стал оборачиваться, и без того было ясно — хихикал не старик.
— Мой вам совет, — продолжал наставлять усатый, — если решите чего покупать, берите с собой товарищей из бывалых, иначе проведут, шельмы.
