Пора умерить пыл, приятель,
живи умеренно, знай меру, —
твердили мне и те, и эти,
твердили мне мало-помалу,
твердили мне много-помногу,
покамест я, сверх всякой меры
размеренно преображаясь,
не стал чрезмерно неумерен,
не стал по мере сил своих
безмерно беспримерным малым,
и стал, наперекор всем мерам,
закономерно мерзким типом,
примерно радуясь моей
несоразмерности крамольной.
Когда я плавал, словно лебедь,
по судоходному каналу,
меня боялись все суда:
мои порывистые строфы
произвели такие волны,
что все попадали за борт
и увлекли меня на дно.
Там рыбы на меня смотрели
с презрением и укоризной,
а сардонические крабы
заботу задали задам.
Однажды я на погребенье
наведался, где речи были
столь погребально бесконечны,
что я вздремнул у самой ямы.
Из-за халатности преступной
меня засыпали землёй —
в теченье долгих тёмных дней
жевал я жёсткие венки
и сморщенные хризантемы.
О воскрешении моём
так никогда и не узнали.
Потом я был безмерно счастлив
с красавицей. Она звалась,
как драгоценность, Пьедрафина
и походила на черешню,
на разукрашенное сердце
и на хрустальную шкатулку.
Когда мы встретились, она,
естественно, в мой нос влюбилась
он стал предметом вечных ласк
и поцелуйчиков небесных.
Тогда я волю дал моим
наклонностям недопустимым
и неумеренной гордыне,
которые приносят мне
неисчислимые заботы:
что было силы, я напряг
мой нос, который превратился
в новёхонький слоновий хобот.
Путём житейской тренировки
добился я таких успехов,
что смог на самый верх черешни
поднять красотку Пьедрафину,
которая отвергла тотчас
мою безмерную галантность
и самого меня, оставшись
на ветке. Позже я узнал,
что Пьедрафина постепенно
простой черешенкою стала.
От этих бед мне нет спасенья,
и всё же я печально счастлив
и горько удовлетворён:
настырность — тщетное занятье,
но будем честны до конца —
нам в жизни без неё нельзя.
