Дорога бежала через летние поля, и мы мчались по ней, как дикие животные. Дорожная пыль щекотала мне горло, а лобовое стекло, когда в него светило солнце, казалось туманно-белым. Кипрей на обочинах был уже дымчатым, а ежевика выглядела спелой, такой же спелой и сладкой, как та, которую папа любил собирать по вечерам. Мама тихо подпевала радио, пока папа нёс нас по изгибам сомерсетских дорог.
– О, обожаю её, – сказала мама, увеличивая громкость, когда заиграла новая песня. – Мы как-то раз были на их концерте.
– И как они, хороши? – спросил я, наклоняясь между их кресел.
– Они были прекрасны.
– Они были неплохи, – сказал папа, явно подкалывая маму, – не прекрасны.
Мама не повелась на провокацию, только посмотрела на меня и закатила глаза. Я засмеялся и откинулся обратно. Была суббота, и мы ехали в город: мама и папа чтобы присмотреть плитку для кухни, а я – чтобы встретиться с Митешем. Мамино лицо появилось из-за подголовника. Тихим голосом – но специально недостаточно тихим, чтобы папа не услышал, – она сказала: «они были прекрасны» и подмигнула. Мы прошли поворот, прядь волос качнулась около маминой щеки. Я кинул взгляд дальше на дорогу: посреди полосы стоял пёс. Папа резко затормозил. Мамино лицо исчезло. Меня рвануло вперёд. Нас повернуло, занесло, меня бросило в сторону. Папа закричал от страха. Моя голова столкнулась с окном. Другое окно разлетелось. Ветки ворвались в салон. Приблизился потолок машины с сотнями дырочек в его серой ткани. Меня с чудовищной силой вдавило в сиденье, подбросило, перевернуло и снова рвануло вниз – треск.
Всё затихло.
Я лежал на полу машины. Но теперь пол – это дверь, а надо мной в разбитое окно влез зелёный куст. Пахло жжёной резиной и, как ни странно, духами.
Безвольно покачиваясь на своём ремне безопасности, надо мной висела мама. К её щеке прилипли волосы. Кровь капала изо рта на водительское сиденье. На папу.
Папа не двигался. Он распластался на водительском окне, его голова была неестественно повёрнута.
Высвободившаяся ветка хлестнула потолок. Когда я пошевелился, на моё лицо посыпалось стекло. Я был покрыт белыми кристаллами.
– Мама?
Ни звука. Только капли падают с маминого лица на папино.
– Папа?
Он не ответил.
Заднее стекло было разбито. Я отстегнул свой ремень и выполз наружу. Я оказался в прохладной тени закрывшего солнце облака, но потом оно ускользнуло. Я был на насыпи. Я сполз вниз. Запах жжёной резины усилился, но теперь пахло ещё и бензином. Запах наполнил мой рот, и я хотел смыть его с языка.
Собака стояла посреди дороги. Она была цвета дыма или вечерних сумерек, когда весь свет исчез из мира и уже почти наступила ночь. Только глаза были оранжево-коричневыми, с крошечными чёрными зрачками. Похоже, она плохо меня видела, хотя и смотрела прямо на меня. Она смотрела на меня, может быть, как солдат, который вот-вот пойдёт в бой. Она стояла совершенно неподвижно. Длинноногая, с лапами размером с боксёрский кулак. Её грудь была широкой, шерсть растрёпанной, а плечи костлявыми. Внезапно она опустила голову, будто бы готовясь напасть.
Я вскарабкался на насыпь. В то же время краем глаза я видел, как животное сорвалось с места. Не в мою сторону, но всё же. Оно как будто плыло через дорогу. Оно проплыло вверх по противоположной насыпи и исчезло в кустах, и осталась только пустая загородная дорога с выжженными на ней суровыми следами шин.
Только когда начали петь птицы, я понял, что всё это время вокруг было тихо.
Сопровождаемый пением, из-за угла появился белый микроавтобус. Он затормозил и остановился. Сначала ничего не происходило, потом его двери распахнулись и из них выпрыгнули мужчины. Все с пивными животами, одетые в крикетную форму. Бородатые и усатые, все старше папы, все засуетились вокруг.
* * *
После того, как крикетчики не дали мне вернуться к нашей машине, после того, как приехала пожарная машина, после того, как меня увезли в не имевшей окон скорой, освещённой уродливым жёлтым светом, после того, как врач менял тему каждый раз, как я спрашивал про маму и папу, после того, как я долго прождал врача в отделении неотложной помощи, после того, как меня разложили на холодном столе, чтобы сделать рентген, после того, как доктор отказался отвечать на мои вопросы про маму и папу, после того, как я начал кричать на него и на других, после того, как я попытался уйти, после того, как мне вкололи тёмную жидкость, я провалился в сон. Это был странный сон. Даже не сон, а чернота.
Когда я проснулся, было темно. На кровати, где я лежал, тонкие простыни были заправлены так, что я еле мог двигаться. Я лежал на боку. Здесь стояли и другие кровати, белые силуэты, плавающие во тьме, и слышалось дыхание других спящих подростков и детей. В одном конце были окна без занавесок. Палата, похоже, находилась высоко, потому что в окнах виднелось небо. Только небо. Стояла ночь, очень далеко висела маленькая луна.
Я не мог в это поверить – я спал с середины дня. Как я мог, когда я был нужен моим родителям? Что бы доктор мне ни вколол, это оказалось что-то сильное, настолько сильное, что я не мог окончательно проснуться, и странная чернота не уходила. Я чувствовал её на краю сознания и знал, что в любой момент она может вернуться. Я должен был срочно найти маму и папу. Я должен был узнать, куда их дели доктора. Я попытался подняться, но простыни были слишком тугими, и когда я повернулся, чтобы ослабить их, то замер от неожиданности.
