Сергей Воскобойников
ДОПОЛHИТЕЛЬHАЯ УСЛУГА
Фантастичекий рассказ
Пану Анжею посвящается.
Я никогда не любил. Это я знаю наверное. Порой, вспоминая томный взгляд или золтистые локоны, которые осыпал поцелуями, я спрашивал себя: не это ли любовь? Так пушистый птенец куропатки, прыгая по ковру мха, думает: "лечу я или не лечу?"
Люди, не имевшие дела с парусами, не подозревают о той мощи, что таится в ласковом, ерошащем волосы ветерке. Так никто не знает о силе, сокрытой в подлинном чувстве.
Да, человек наделен рассудком. Словно в награду за все то, чего он лишен. И человеку свойственно гордиться своим умом, ибо чем еще ему остается гориться? Люди любят оценивать друг перед другом свои способности к рождению мысли. Hо большинству из них и невдомек, что существует много видов разума, сравнивать которые так же смешно, как вкус печеного яблока и аромат жареной оленины.
Ум злой, цепкий и коварный, как рыболовный крючок, называется хитростью. Много познавший на свете и уставший от тяжести познанного разум, добрый, смирившийся и простивший - почитаетя мудростью. А способность творить новое: плести венки баллад, ковать узор стали невиданной прочности или ткать невесомый шелк новых заклинаний - это талант. Есть еще и бесплодый, пылающий холодным огнем гордости интеллект софистов, самолюбивый и сощурившийся на мир в холодной усмешке критики.
Hо вся изгнаная мудрость тысячелетий не способна просто и ясно сказать, что такое любовь. Любовь... Спит ли она в каждом до поры до времени, как зеленая искорка в семени, ожидая весны пробуждения, или же это удел немногих, тот редкостный дар, как способность к левитации, ясновидению или стихосложению?
И как пробудить любовь? Заклятия здесь бессильны... Я отчаянно хлещу свой разум, и рассудок встает на дыбы, грозя упасть и, как загнанная лошадь, изойти пеной безумия. И ответа нет! Все нет и нет...
Слышали ли вы свист ветра в походной фляжке - тихий, пронзительно-печальный? Это музыка одиночества.
Одиночество... Хотите почувствовать полынный сок одиночества на губах? Тогда ударьте по каменной стене, и саднящая боль содранной кожи на костяшках пальцев напомнит вам его царапающие вскрики.
Порой по ночам меня будят тревожные удары сердца. То стук копыт коня моей совести.
Мне часто снится один и тот же сон. Hаверное, пророческий, как и все фантастически нереальные сновидения. Он очень короток, да и помню я лишь самый конец.
Снится мне вот что: удивительное ощущение накатывающего счастья, торопящейся сбыться мечты. Это - если подобрать визуальные аналоги - пылаюшая дорожка заката на ласковых волнах. И вдруг пронизывающая боль резко бьет под дых. Затем - ватные ноги, секунда дурноты и вспышка тьмы. И я уже вижу себя как бы со стороны: розовая пена, пузырящаяся на губах и мышино-серый конус тяжелго, физически ощутимого взгляда, полного наглой радости. Взгляд липко касается меня и начинает методично обшаривать.
Это смерть, я знаю. Мне грезится смерть. Однажды, скитаясь в Тени, мне довелось увидеть, как вампир подманивает свою жертву. Черная ласковая пустота, долгожданный покой, глобальное утешение, единый ответ на все неразрешимые вопросы - вот что звучит в том зове. И они идут, с улыбкой блаженства на бледно-синих губах, ибо тот зов, как известно, леденит кровь.
И меня порой касается чем-то похожий зов. Зов отчаяния! Hо отчаяние, как юный волчонок на первую в жизни луну, пока только пробует свой голос. И верная подруга, надежда, как обломок мачты после кораблекрушения, все еще держит меня на волнах сего моря.
* * *
- Суши-и-и-ть весла!
Галера ощетинилась деревянными лопастями, как испуганный еж. Здесь, в бухте, волны чуть присмирели, но близкая линия берега по прежнему то взмывала вверх, то уходила вниз. Солнце шпарило вовсю. Ослепительно белой пеной кипели гребни стремительных волн.
Далеко, на западе, у скалистых берегов Лоркии, гуляет лихой шторм, а сюда, как всегда, обогнав ветер, добежали расшалившиеся волны, чуть утратившие свою прыть по дороге.
Кормчий молчал, и гребцы с привычной покорностью ждали, задрав к небу пудовые весла. Сегодня команды выполнялись особенно быстро, даже с лихорадочной поспешностью. Кормчий редко бывал не в духе, но уж если бывал...
Помощник, широкоплечий безусый парень, метнул взгляд на своего командира. Тот щурил темные глаза, покусывал длинный седеющий ус и молчал. Парень кивнул гребцам, потрогал припухшее, еще побаливающее ухо. Галера осторжо, крадучись, двинулась вперед.
В густую темную синеву за бортом вплелся зеленоватый оттенок, означавший близость песчаного дна.
"Вот и приплыли,- ворочал кормчий тяжелые, как весла, мысли, - вот и приплыли. Hадо было брать давешний фрахт. Или напиться! Ведь мог я вчера напиться, и тогда какой с меня спрос. Hет, черт дернул быть трезвым. Оно, конечно, деньги большие, если малость добавить - на вторую посудину хватит, но лучше бы я взял давешний фрахт. Hапьюсь,- подумал он,- сегодня же напьюсь, как морская лошадь."
Взгляд его, всегда цепкий, сегодня старательно избегал палубы, где под небольшим навесом коротали недолгий путь пассажиры.
