Февраль в этом году выдался необычайно холодным, зато утро началось так же, как и сотни утр до того — со скандала. Дети прятались под одеялами от включенного света, я принимал душ, а Эржи колотила кулаком в дверь ванной, прося открыть, — ей требовалось больше времени, чтобы накраситься. Надо больше времени — вставай раньше, думал я и не отзывался. Она что-то подозревала и орала, что видела меня голым много раз и еще один ничего уже точно не изменит. Я все равно не отвечал, насвистывая себе под нос «Бар в Амстердаме». Мне хотя бы раз в день экстренно был необходим уголок личного пространства, даже если он был наполнен паром и конденсатом.
Причем с каждым годом он становился нужен все больше. Это же не студенческие времена, когда уснуть и проснуться можно было в самых разных местах и неожиданных комбинациях (даже с аквариумом, полных любимых рыбок хозяина квартиры; да, я в тот раз так и не смог понять и объяснить, как это вышло). Эржебет пнула дверь и проорала что-то, явно содержащее в себе «Нильс», «мать» и «твою». Я вылез из душа и посмотрел в зеркало. Да, привет. Мне скоро сорок, и моя фамилия в самом деле Нильс (и мне очень надоело отвечать на вопрос, где мои гуси). В мире ничего нового: Америка начала новый этап войны, в нашем городе мэром избрали женщину, раньше бывшую мужчиной, тюльпаны на лоджии не проросли. Скукота, одним словом. Вообще-то, я не интересуюсь ни политикой, ни тюльпанами, но с Эржебет было проще соглашаться, чем спорить по пустякам. Ее имя может показаться странным любому человеку, не выросшему в европейской мультикультурной среде, пропагандирующей лицемерную толерантность. Почему лицемерную? Восточную Европу у нас по-гитлеровски до сих пор считают вторым сортом. Эржебет из Венгрии — еще не цивилизация, но уже и не каменный век. Она, стыдно сказать, гордилась тем, что ее предок служил с самим Дьюлой Андраши. Как, вы не знаете, кто это такой? Впрочем, я тоже не знал, пока не женился. Когда я вышел из ванной комнаты, дома остался только старший сын, который равнодушно втыкал в свой айпод.
— Почему не в пути? — спросил я, ловя Чайну на поводок. Мартин мрачно посмотрел на меня, чавкнул жвачкой и буркнул:
— Ко второй.
— Ладно, — согласился я, — я проверю. Мартин оскалился и пошел собираться. Я пожал плечами (ну кто же так врет!), натянул на пса его походный комбинезон, и мы отправились на прогулку. К тому моменту, как я выходил на улицу, все собачники обычно уже заканчивали свои дела и уходили. Вот и сейчас — в подъезд забежала девушка с трясущейся лохматой собакой на руках, и на этом улица как будто опустела. Мимо пробежала стихийная стайка из студентов — девушка с кипельно-белыми волосами и двое мальчишек в одинаковых костюмах разных цветов. Я лениво посмотрел на них, но толком не обратил внимания. Разве что девушка привлекла мое внимание своими волосами, но и это довольно быстро вылетело у меня из головы. Рядом что-то неожиданно и очень громко зашипело — как будто музыка или голоса пытались прорваться сквозь помехи дрянного старенького радио. Голоса в самом деле шуршали за шумами, а я, хотя вертел головой очень активно, так и не смог понять, откуда идет этот мерзкий звук. И тут я обратил внимание на Чайну. Большие собаки мало чего боятся. Маламуты, как представители не только большой собаки, но и незамутненного восторженного дебилизма, не боялись вообще ничего. Так вот, Чайна был большим маламутом. И сейчас он скулил, прижавшись к моим ногам и всем видом показывая, что его немедленно стоит вести домой. Свои дела он при этом еще не сделал. Но я что-то подумал, что если он будет так бояться непонятно чего, то дела свои будет делать чаще и буквально на ходу.
— Ну, мистер Аляска-Две-Тысячи, и что за новости? — я присел на корточки и твердо взял Чайну за уши, благо, там было, за что подержаться. — Мы же ничего не боимся, ты забыл? Чайна ничего не забыл, но и помнить ничего не желал. Рядом снова что-то зашелестело, уже больше похожее на человеческий голос, я заозирался, а пес, не будь дурак, вырвался из хозяйских рук и рванул к дверям, высоко задирая все имеющиеся лапы. Как такая туша может так отчаянно нестись, я недоумевал с той самой минуты, когда понял, что собакой больше никто заниматься не будет и что питомец для детей вдруг стал питомцем для их родителей. Закрывшаяся дверь подъезда отрезала нас от звука, но Чайна успокоился, только когда запрыгнул в ванну, измазав грязью борта. Я взялся намыливать его лапы, пытаясь придумать логичное объяснение раздражающему звуку — а главное, чем оно так напугало пса. У меня сложилось четкое представление, что такой звук издает старое финское радио. Такое было у родителей, и брат часто крутил его в поисках «музыки поинтереснее». Возможно, еще более старое и побитое жизнью, раз так хрипело, потому что, насколько я знал, когда ма относила радио на блошиный рынок, то издавало все еще весьма и весьма приличные звуки. Так шуметь, в моем представлении, мог разве что допотопный монстр, откопанный где-нибудь в Арденнах, да и то после того, как на нем два года слушали Лорди и Хэил оф балетс на полную громкость. Не исключено, конечно, что кто-то притащил этого монстра к себе домой, выставил в окно и включил погромче, нервируя прилизанную светскую общественность, чинно прогуливающуюся по родной улице (за исключением, конечно, студентов, бегающих туда-сюда). Но все-таки это ничего не объясняло. Чайна хоть и дурак, но далеко не трус (что обычно бывает довольно закономерно).