Это было 16 лет тому назад, и молодой офицер, который теперь служит в одном из блестящих гвардейских полков, был тогда маленьким семилетним мальчиком; его звали Боря: худенький, тоненький, изящный мальчик с густыми, белокурыми кудрями до плеч, с большими не по-детски серьёзными глазами. Он носил тогда чёрную курточку с отложным воротником из широкого английского шитья, короткие панталоны, чёрные чулки и башмачки жёлтой кожи с большими пряжками. В 7 часов утра в один прекрасный солнечный день Боря, один на Пречистинском бульваре, представлял из себя курьёзное явление. Горничные, бежавшие в булочные, дворники, метшие тротуар, поглядывали на него с видимым любопытством и даже пробовали заговаривать, но мальчик шёл скоро, с озабоченным деловым видом.
Видя орла на вывеске и надпись: «Пречистинская аптека», он прямо вошёл туда.
С противоположной стороны бульвара, к подъезду той же аптеки, на рыженькой шведке подъехал господин громадного роста, здоровенный на вид, с седыми густыми волосами, некрасивым, но умным и замечательно симпатичным лицом.
За крошечным курьёзным мальчиком поднялся и он на ступеньки, осматривая ребёнка из-под своих очков.
— Вам что надо, мальчик? — спросил один из служащих в аптеке.
— Лекарство для мамы, — отвечал ребёнок звучным, просительным голосом.
— У вас есть рецепт, или вы по записке за готовым пришли?
— Нет, у меня ничего нет и денег нет, я пришёл просить лекарства, — спокойно и ясно отвечал мальчик.
Пришедший господин подошёл к ребёнку и положил свою руку на его кудри, так как на голове ребёнка не было шапки.
— Как тебя зовут, мальчик?
— Борис Викторович А.
— Прекрасно, Борис Викторович, дай мне твою ручку, я доктор, скажи мне, что с твоей мамой?
— Она со вчерашнего дня молчит, — и у ребёнка покатились из глаз слёзы.
— Молчит? Но…
Доктор хотел спросить: «Она жива?», но запнулся.
— Она смотрит, дышит, кушает?
— Нет, не кушает, я ей давал, не хочет, а пить пила, она не всё молчит, а только мало говорит и совсем не смеётся.
— Кто же около твоей мамы теперь?
— Теперь никого, вот я сейчас приду.
— Ты? А где же прислуга?
— Прислуги у нас нет, дворничиха приходит утром убирать, а потом мы всё сами.
— Вы где же живёте?
— Тут близко, на бульваре, дом Тюфяевой.
— Ну, так вот что, Борис Викторович, поедем к твоей маме, я посмотрю, отчего она больше не смеётся.
— А лекарство? — настойчиво сказал мальчик и снова с горячей просьбой устремил свои большие глаза на аптекаря.
— Подожди, друг мой, сперва надо маму твою посмотреть и узнать, что у неё болит, потом я пропишу ей, и ты получишь лекарство.
Боря посмотрел пристально на большого человека, и как бы инстинктивно поняв всю его доброту, доверчиво взял его за руку.
— Мы пойдём, — сказал он, — у меня нет денег на извозчика, да тут недалеко, только пойдёмте скорей.
— Мы живо доедем, мой мальчик, садись, — и доктор, усадив рядом с собою ребёнка, сказал кучеру адрес.
Дом купчихи Тюфяевой был деревянный с мезонином и флигелем во дворе. Во флигеле она жила сама, дом отдавала «хорошим господам», а наверху в мезонине, в одной комнате жила вдова полковника, со своим сыном Борей. Плохая жилица! Пенсии видимо она не получала никакой, ходила куда-то на уроки, прислуги не держала. 9 рублей за свою комнату она, положим, платила, да только всё это, по мнению хозяйки, было ненадёжно, потому что много было в ней фанаберии. Бореньку своего одевала каким-то «принцем», и каждое утро, вместо того, чтобы оставить его играть на дворе, да на бульваре, с хозяйкиными детьми и целой оравой их товарищей, она отводила его куда-то в «детский сад», где платила за него 8 рублей в месяц.
Шутка сказать, самим, прости Господи, есть нечего, а 8 руб. за мальчишку в какой-то сад. Теперь жиличка была больна, и купчиха Тюфяева волновалась. Помрёт, хоронить надо, да и мальчишку своего прикинет.
Когда доктор подъехал с Борей к воротам, они во дворе встретили хозяйку, которая сразу догадалась, что приехавший господин был доктор.
— Вот молодец, Боренька, откуда ты доктора взял? Вот, слава тебе Господи! А я уже совсем струсила, думаю, ну, как помрёт твоя мамашенька-то; уж я её ходила смотреть, лежит да молчит!
— Мама не помрёт, — серьёзно отвечал Боря, — она мне сколько раз обещала, что не помрёт, пока я не вырасту.
Доктор молча пожал маленькую ручонку, и они поднялись по узенькой, скрипучей лесенке в мезонин.
Боря открыл незапертую дверь и они вошли.
Комната была узкая, довольно длинная, но покатый потолок её, напоминавший крышку гроба, был так низок, что могучая голова доктора почти упиралась в него. Вместо мебели было всего несколько соломенных стульев, кухонный белый стол, шкафик которого, очевидно, служил буфетом. В углу комод, покрытый куском какой-то дорогой шёлковой ткани, и на нём богемского хрусталя небольшое зеркало, изящный туалетный прибор, горка книг в дорогих переплётах, словом, смесь грубой нищеты с остатками прошлой, видимо совсем иной жизни.
В глубине комнаты две кровати, одна детская, венская с батистом и кружевами, другая рыночная, узенькая, железная, хотя с безукоризненно белыми простынями и подушкой, на ней лежала молодая женщина. При входе доктора и ребёнка она даже не повернула головы, её тёмно-серые глаза с усталым и покорным взором были устремлены на одну точку. Белокуро-рыжеватые волосы длинными растрепавшимися косами лежали по обе стороны её тела. Худые изящные руки были вытянуты. Маленький бледный рот закрыт. Она имела вид ни больной, ни умирающей: тут не было ни страдания, ни борьбы, ни отчаяния, это было смертельно загнанное, усталое существо, которое шло до тех пор, пока не упало, а упав, не в силах было больше подняться и умирало с тупою покорностью. Сердце доктора сжалось при виде этого полного одиночества, этой матери и ребёнка, не имевших очевидно на всём широком свете ни помощи, ни покровителя.
