[30 января. Бегичевка.] Жив. Прошел месяц. Нынче, 30 января 1892. Вспоминать день за днем — невозможно. Был в Москве, где пробыл 3 недели, и вот неделя, как опять тут. Главные черты и события этого месяца: Недовольство на Л[ёву] и тяжелое чувство нелюбви к нему. Суета, праздность и роскошь, и тщеславие, и чувственность Московс[кой] жизни. Был в театре. Пл[оды] Пр[освещения]. Писал всё 8-ую главу. И всё не кончил. Виделся с Солов[ьевым], с Алехин[ым], с Орловым, с этими тяжело — и радостно с Черт[ковым], Горбун[овым], Трегубовым. Вернувшись сюда, нашел беспорядок, неясность. Раздача вещей и дров вызвала жадность. — Почти всё время мне нездоровится — желудком и чувствую ослабление общее. Всё чаще и чаще думаю о смерти и больше и больше освобождаюсь от славы людской. Но еще очень далеко от полного освобождения. Хотел выписать записанное в книжки — потерял и вял и грустен и не хочется ни думать, ни делать. — Отче, помоги мне всегда любить.
31 Января 92. Бегичевка, е. б. ж.
3 Февр. 92. Бегичевка. Нынче уехала Соня. Мне жаль ее. Отношения к народу очень дурные. Я нынче понял, что это-то попрошайничество, зависть, обман, недовольство и стоящая за всем этим нужда и есть показатель особенности положения и того, что мы стоим в середине его. Утром б[ыл] очень слаб. Спал днем. Пытался писать, не идет. Получил от Ал[ехина] письмо нехорошее. Всё хочет сделать что-то необыкновенное, когда признак настоящего труда есть «обыкновенное». Не козелкать, а тянуть. Носил, носил записочку с мыслями и потерял.
Помню только, что записано было: 1) то, что когда видишь много людей новых, таких, к[аких] никогда не видал, хоть где-нибудь в Африке, в Японии: человек, другой, третий, еще, еще, и конца нет, всё новые, новые, такие, каких я никогда мог не видать, никогда не увижу, а они живут такой же эгоистичной своей отдельной жизнью, как и я, то приходишь в ужас, недоумение, что это значит, зачем столько? Какое мое отношение к ним? Неужели я не видал их, и они мне чужие? Не может быть. И один ответ: они и я одно. Одно и те, к[оторые] живут, и жили, и будут жить, одно со мною, и я живу ими, и они живут мною.
Еще помню: 2) Я стал торопиться молиться, сделал из этого такую привычку, что стал говорить себе: надо поскорее помолиться, чтобы потом пить кофе и разговаривать с NN. Поспешить отделаться от Бога, чтоб заняться Иван Иванычем! Если молитва не есть важнейшее в мире дело, такое, после к[оторого] всё хуже, всё ничто, после к[оторого] ничего нет, то это не молитва, а повторение слов.
Еще думал: 3) единственное объяснение религиозных нелепых учений, как искупление, Троица, таинство, иерархия и т. п., это то, что это религия не для своего внутреннего употребления. В роде того, как если бы человек, питающийся яблоками или хлебом, увидал бы у другого картонные, или дом без входных дверей. Что это? Зачем ему это? Он не понял бы до тех пор, пока не понял бы, что это для вида, для других. Больше не помню. Теперь 12 ч[асов] н[очи]. Иду спать.
