Рам Ларсин
Девять кругов любви
Они не говорили об этом. Их взгляд не задерживался на разрушенных зданиях, которые остались от беды, постигшей Иерусалим и называемой «то, что случилось». Люди продолжали работать, учиться, воспитывать детей, танцевали, сходясь на вечеринках, смеялись. Но иногда, погруженный в собственные мысли или беседу с приятелем, кто-нибудь из них будто пробуждался ото сна и вдруг оглядывался в растерянности и боли.
Андрей, приехавший сюда из Питера два года назад, не сразу оценил этот стоицизм, потому что евреи нередко раздражали его какой-то вымученной спесью, гордыней своей униженности. Сенька, конечно, не в счет. Да и в Юдит он не находил этого – Юдит, чье имя на его родине вызвало бы усмешку, здесь звучало по-другому.
Она и была другой и отпечаталась в нем сразу и навсегда, подобно телам в застывшей лаве Везувия, среди которых его особенно поразили очертания женщины, словно спящей под серым одеялом магмы.
Он отправился в Италию со своими однокурсниками по настоянию профессора, считавшего, что будущим археологам необходимо увидеть это собственными глазами. Потерянно обходили они колонны, уже ничего не подпиравшие, и обожженные огнем камни, представляя гибель Помпеи по знаменитому полотну, но без брюловской помпезности, вспышку страшного гнева, уничтожившую город, два города – как некогда Содом и Гоморру. Тут угадывался единый стиль, нет, не Юпитера, снисходительного к Нерону и Калигуле, а Его, невидимого, не забывающего зла и брезгливого к разврату. «Старик не выносил этого». Так сказал их гид, свирепо покусывая бороду, высокий и худой, в длинном пальто, похожем на сутану.
Андрей вспомнил эти слова потом, в Иерусалиме, где он очищал от обломков церковь, рухнувшую, когда «это случилось». Он повторил их Юдит, и она сдержанно улыбнулась. Андрей не мог смотреть на нее, чтобы тут же физически не ощутить ее губы, грудь, бедра, сопротивлявшиеся не только его рукам, но и одному начальному взгляду. Эта постоянная борьба измучила, истощила вконец Андрея. Вот когда он наткнулся на стену трехтысячелетнего аскетизма, где не часто и не без труда открывал желанную брешь.
Глядя с Масличной горы на развалины, которые еще лежали между вновь возведенными зданиями, он сказал:
– История повторяется, правда?
Юдит, казалось, не слышала его. Она сразу уходила в себя, как каждый из ее соотечественников, если кто-нибудь вспоминал тот день.
Они не говорили об этом.
Перед уходом Георгий Аполлинарьевич не мог отказать себе в удовольствии еще раз взглянуть на «Богородицу» – четырнадцатый век, школа Феофана Грека.
– Знаете, Андрей, я не перестаю удивляться тому, что из всех вещей, обнаруженных нами между упавших балок, камней, штукатурки – только она совершенно не пострадала. Может быть, верующим дано понять это, но не мне.
Профессор задумался на мгновение.
– Какое обаяние, наверное, исходило от Марии из Назарета, если родив внебрачного сына, она не утратила целомудрия во мнении людей тогда и через много веков, когда художник писал ее в далекой отсюда России.
– Отличная мысль! – отметил Владимир тихо, но так, чтобы профессор услышал.
– Да, – подмигнув, согласился Саша.
– Нужно бы это записать, – сказал Иван Тине и слегка ущипнул ее, чтобы она не засмеялась.
Лысина Георгия Аполлинарьевича, который по-детски любил комплименты, сияла под солнечными лучами, проникавшими сверху через огромную дыру – все, что осталось от высокого, в цветных витражах купола.
– Ну, на сегодня хватит, – профессор пропустил своих коллег вперед и стал закрывать тяжелую кованую дверь.
– У нас посетители! – объявил Андрей.
Действительно, двое любопытных осматривали рухнувшую стену церкви там, где ее обломки смешались с развалинами соседнего здания.
– Чем могу служить? – сухо спросил Георгий Аполлинарьевич, не терпевший посторонних.
Гости подошли ближе.
– Рав Бар Селла, – представил своего спутника низенький юркий человек.
Тот поклонился. Шляпа, крахмальная белизна рубашки, черное пальто, одетое в августовскую жару – удивляло не это, а его звание – раввин, хотя он был немногим старше Андрея – лет двадцати восьми.
Бар Селла постарался как можно мягче объяснить цель своего визита. Его иврит со сложными, круглыми периодами мало напоминал язык, слышанный Георгием Аполлинарьевичем повседневно. Поэтому он рассеянно кивал большой лысой головой, пока Андрей не вмешался, сказав, что дело серьезно. Речь шла о запрете производить раскопки там, где под руинами могут лежать останки людей – с тех пор, как «это случилось».
– Ну, знаете, – начал сердиться профессор, – нас не раз останавливали по тем или иным причинам, и на продолжительное время, – Андрей тщательно переводил. – Я не помню, чтобы мы работали полгода без очередного распоряжения властей прекратить это. А потом, после нашего протеста – все кончалось миром.
– К сожалению, возникли новые обстоятельства, – сказал раввин.
Георгия Аполлинарьевича это не убедило. Он уже встречался с подобными обстоятельствами и никогда не отступал. В трудные минуты – на Тибете или возле египетских пирамид – профессор говорил своим зычным голосом, что Шлиману приходилось втрое тяжелее, чем Приаму (ударение делалось на Трое). Но здесь, среди камней иерусалимской церкви, ему не удалось взбодрить окружавших его коллег. Усталые, еще со следами песка и глины на руках, они тоже не скрывали своего возмущения словами Бар Селлы. Только Тина, единственная женщина в группе, оценила тонкую одухотворенность физиономии гостя, завершавшуюся смоляной бородкой, и то, что ни капли пота не было на его темном лбу и породистом, чуть надменном носу. Да и Андрей за два года пребывания в этой стране не встречал раввинов такого типа. Может быть, их тайно выращивали для Третьего храма, что встанет когда-нибудь на месте уничтоженного Титом?
