Этим летом в квартале объявился новый нищий.
Никто не знал его имени. Последнее вообще никого не заботило, даже молодую пару, которой он попадался на глаза каждое утро. Они называли его «сумасшедший карлик», и это было несправедливо по крайней мере наполовину. Рост нищего – сто пятьдесят четыре сантиметра, при довольно пропорциональном сложении вполне укладывался в рамки медицинской нормы. Зато привычка бросаться на людей, выкрикивая нечто невразумительное, явно указывала на отклонения в психике.
В перерывах между приступами, то есть бо́льшую часть дня, нищий просил подаяния на площади Мариаторгет, рядом с фонтаном и статуей Тора. Он умел делать это с гордо поднятой головой, поэтому имел неплохие сборы. Его полный достоинства взгляд внушал прохожим почтение и мысли о поруганном величии, совсем недалекие от истины.
На щеке нищего чернело пятно, словно отметина самой смерти. Но самым примечательным была его куртка – дорогой пуховик «Монклер», некогда голубого цвета. Она нисколько не приближала нищего к миру нормальных людей, и не только потому, что была покрыта слоем грязи. В Стокгольме стояло лето, и по щекам попрошайки струился пот. Один его вид навевал мысли о страданиях под палящим солнцем. При этом, похоже, никакая африканская жара не смогла бы заставить беднягу снять это сокровище.
Таких называют ходячими мертвецами. Верилось с трудом, что малыш с Мариаторгет мог представлять собой опасность для кого бы то ни было. Впрочем, в начале августа в нем появились признаки некоторого оживления. А вечером одиннадцатого числа нищий приклеил на автобусной остановке, неподалеку от станции Сёдра, листок формата А4 с отпечатанным на принтере текстом. Это было описание некоего кошмарного шторма. Совершенно бредовое; тем не менее молодому врачу Эльсе Сандберг, ожидавшей на остановке автобус четвертого маршрута, удалось расшифровать отдельные фразы, где, помимо прочего, упоминался известный политик.
В целом доктор Сандберг сосредоточилась на медицинской стороне проблемы и была готова диагностировать параноидальную шизофрению, когда вдруг подошел автобус, и случай забылся сам собой, оставив в душе неприятное послевкусие. Текст напоминал мутные пророчества Кассандры[1]; истина, если и была в нем, облекалась таким слоем невразумительного бреда, что не вызывала никакого доверия.
Тем не менее шизофреническое откровение возымело действие. Во всяком случае, на следующее утро возле автобусной остановки припарковался голубой «Ауди», и вышедший из него парень в белой рубашке сорвал листок со стены.
В ночь на субботу пятнадцатого августа нищий подался в Нурра-Банторгет, за выпивкой. Там он повстречался с другим пьяницей, бывшим заводским рабочим Хейкки Йервиненом, с Эстерботтена.
– Привет, брат. Что, совсем худо? – обрадовался Йервинен.
Ответа он не получил – во всяком случае, сразу. Лишь спустя несколько минут малыш с Мариаторгет разразился невразумительной тирадой, которая показалась Йервинену напыщенной и порядком разозлила. Тот обозвал старого приятеля хвастуном и добавил, сам не зная почему, что тот похож на китайца.
– Я… камба-хен… я ненавижу Китай! – взревел в ответ нищий и двинул Йервинену кулаком в лицо.
Малыш не выглядел ни суперменом, ни бойцом кунг-фу, но удар получился впечатляющим – возможно, из-за внезапности. Утирая кровь с разбитой губы и бормоча финские проклятия, Хейкки ретировался в сторону метро.
В следующий раз нищий появился в своем квартале в сильном подпитии. Изо рта его свисала струйка слюны. Малыш держался за горло и не переставая бормотал на ломаном английском:
– Я очень устал… Нужно найти дхарамсалу и лхаву… хорошего лхаву… вы не знаете где?
Получить ответ на свой вопрос он, похоже, не рассчитывал. Шатаясь на нетвердых ногах, пересек Рингсвеген, после чего бросил на землю наполовину выпитую бутылку без этикетки и скрылся в зарослях кустов в парке Тантолунден.
Что происходило потом, никто не видел. Но утром следующего дня пошел дождь и задул ветер с севера. А часам к восьми, когда небо прояснилось, труп малыша обнаружили в парке прислоненным к березе в сидячем положении.
Город готовился к празднику летнего солнцестояния. Никому не было дела до мертвого бродяги, который прожил жизнь, исполненную страданий, и умер мученической смертью. Еще меньше заботило людей, что покойный всю жизнь любил одну женщину, которая так же, как и он, окончила свои дни всеми брошенной и в жутком отчаянии.
