Было восемь часовъ вечера. Рабочій день кончился. Колокольчикъ на кирпичномъ заводѣ купца Замотаева, расположенномъ, какъ и всѣ кирпичные заводы, при рѣкѣ, прозвонилъ къ ужину. Рабочіе начали выходить на беретъ — грязные, босые. Нѣкоторые не имѣли даже опоясокъ на линючихъ ситцевыхъ рубахахъ. Нѣкоторые были безъ картузовъ, съ головами, обвязанными тряпицами. Всѣ спускались къ рѣкѣ на плотъ мыться, но рѣдко кто былъ съ полотенцемъ или мыломъ. Большинство, поплескавъ на лицо воды и вымывъ руки, обтиралось грязными рукавами рубахи. Иные даже вовсе не обтирались, а просто отряхали руки отъ воды, лицо-же оставляли сохнуть. Ни разговоровъ, ни шутокъ не было. Всѣ были уставши послѣ рабочаго дня и было не до разговоровъ. Помывшись, кое-кто изъ запасливыхъ расчесывалъ волосы гребешкомъ, висѣвшимъ вмѣстѣ съ ключомъ отъ сундука на опояскѣ. У нихъ просили гребешки, но давали они рѣдко. Умывшись, рабочіе, однако, въ застольную сразу не шли, а поднявшись на берегъ, присаживались на бревна и на камни и скручивали папироски или закуривали трубки. Некурящіе просто стояли на берегу, почесывались, зѣвали и смотрѣли на заходящее августовское солнце, краснымъ раскаленнымъ шаромъ спускавшееся за рѣкой за деревья.
Выходили изъ воротъ завода и женщины, но онѣ стали выходить позднѣе мужчинъ. Женщины были на кирпичномъ заводѣ только порядовщицами, то-есть онѣ формовали кирпичъ, были на задѣльной платѣ, на своихъ харчахъ, и бросали работу не сейчасъ послѣ звонка, а додѣлавъ извѣстное количество сырого кирпича «до ровнаго счета», какъ онѣ выражались. Большинство изъ нихъ были также босыя, съ приподнятыми юбками полинявшихъ ситцевыхъ платьевъ, складкой завязанныхъ у таліи. Женщины также стали опускаться къ рѣкѣ на плотъ мыться. Тутъ уже мыла виднѣлось почти у всѣхъ. Нѣкоторыя выходили на беретъ съ обувью въ рукахъ, мыли на плоту лицо и руки, отмывали отъ ногъ глину и тутъ-же обувались. У многихъ были и полотенца, перекинутыя черезъ шею, но не имѣвшія таковыхъ обтирались головными платками. Тутъ были и пожилыя женщины, и молодыя. Были и дѣвушки. Женщины, не взирая на усталость, тараторили.
— Восьмидесятую тысячу кирпичей сегодня окончила, — сказала Клавдія, красивая молодая дѣвушка, смуглая, загорѣлая, съ здоровымъ румянцемъ на щекахъ, черноглазая и чернобровая, съ кокетливо выбившеюся прядью темныхъ волосъ на лбу изъ-подъ шелковаго съ разводами платка. — Завтра не выйду на работу, — объявила она товаркамъ и принялась утираться полотенцемъ съ вышитыми на концахъ красной бумагой пѣтухами.
— Что такъ? Какой завтра праздникъ? — спросила ее Перепетуя, пожилая баба съ совсѣмъ коричневымъ лицомъ, отирая его снятымъ съ головы ветхимъ бумажнымъ платкомъ.
— Праздникъ Луки, цѣлованіе моей руки — вотъ и все. Просто останусь дома отдохнуть — вотъ и весь сказъ. Хочу черную кружевную фалборку на голубую юбку къ воскресенью себѣ пришить. Я у урядничиховой сестры чернаго кружева накупила. Вѣдь я по средамъ рѣдко когда хожу на работу, — сообщила Клавдія.
— Ну, иногда и по понедѣльникамъ узенькое воскресенье справляешь, — проговорила худенькая маленькая блондинка Малаша, тоже молодая, но совсѣмъ безцвѣтная, безъ бровей и со щурящимися глазами.
— Да, бываетъ, что и по понедѣльникамъ не работаю. А тебѣ какая забота? — вскинула на нее вызывающіе красивые глаза Клавдія.
— Заботы нѣтъ. Но ты вѣдь уже у насъ извѣстная полубарыня, — продолжала Малаша, щуря безцвѣтные глаза. — У тебя есть и другая заработка. Ты иной разъ и на работу на заводъ не пойдешь, а вдесятеро выработаешь. Мы знаемъ, — уязвила она ее.
Клавдія презрительно покосилась на Малашу и сказала:
— Ахъ, ты, шлюха, шлюха! Ты прежде на себя-то посмотри.
Она сошла съ плота, сѣла на берету на камень и принялась обуваться. Малаша не унималась.
— Вотъ это-то самое названіе, чѣмъ ты меня назвала, для себя и прибереги, — крикнула она ей. — Да, прибереги. Самое подходящее тебѣ будетъ. А я шелковъ себѣ на платье отъ хозяйскаго племянника не принимала, браслетками да сережками отъ охотниковъ не пользовалась, съ лавочниковымъ сыномъ, обнявшись, не сиживала.
Перепетуя, слыша эти слова, уперла руки въ бока, и захохотала.
— Ловко, Малаша! Ловко отбрила! — воскликнула она. — Такъ ее и надо! Напомни еще ей, какъ ее дровяной приказчикъ въ рѣкѣ купалъ, чтобы жаръ-то насчетъ ейнаго баловства остылъ. Да видно, и послѣ этого ей неймется.
— Молчи, вѣдьма! Ужь кто-бы говорилъ, да не ты. Ты сама парнишекъ-погоньщиковъ на баранки къ себѣ приваживаешь, — отрызнулась на Перепетую Клавдія и, закусивъ губы, стала уходить съ берега.
Клавдія не жила на кирпичномъ заводѣ. Она приходила на заводъ работать изъ сосѣдней деревни, гдѣ жила со вдовцомъ отцомъ, сестрой, только что вышедшей изъ подростковъ, кривобокой и хромой дѣвушкой Соней и двумя маленькими братишками-погодками лѣтъ семи-восьми. На сестрѣ ея Сонѣ лежали всѣ хозяйственныя работы въ домѣ, присмотръ за братишками и, кромѣ того, она нянчила маленькаго ребенка Клавдіи — дѣвочку Устю, плодъ любви несчастной, которую Клавдія родила года полтора тому назадъ.
Клавдія пробиралась по берегу домой. Молодые рабочіе, еще не ушедшіе въ застольную ужинать, осклаблялись на нее, любовались ея статной фигурой и походкой, кланялись ей. Она отвѣчала на поклоны гордымъ равнодушнымъ кивкомъ и шла дальше. У воротъ конторы стоялъ заводскій приказчикъ, среднихъ лѣтъ мужчина въ пиджакѣ, картузѣ и съ клинистой черной бородкой.
