— А вот угле-ей... углееееей!..
— Вот чертова глотка.
— ...глей... глей!!
— Который час?
— Половина девятого, чтоб ему издохнуть.
— Это, значит, я с шести не сплю. Они навеки в отдушине поселились. Как шесть часов, отец семейства летит и орет как сумасшедший, а потом дети. Знаешь, что я придумала? Ты в них камнем швырни. Прицелься хорошенько, и попадешь.
— Ну да. Прямо в студию, а потом за стекло два месяца служить.
— Да, пожалуй. Дрянные птицы. И почему в Москве такая масса ворон... Вон за границей голуби... В Италии...
— Голуби тоже сволочь порядочная. Ах, черт возьми! Погляди-ка...
— Боже мой! Не понимаю, как ты ухитряешься рвать?
— Да помилуй! При чем здесь я? Ведь он сверху донизу лопнул. Вот тебе твой ГУМ универсальный!
— Он такой же мой, как и твой. Сто миллионов носки на один день. Лучше бы я ромовой бабки купила. На зеленые.
— Ничего, я булавочкой заколю. Вот и незаметно. Осторожнее, ради Бога!..
— Ты знаешь, Сема говорит, что это не примус, а оптамус.
— Ну и что?
— Говорит, обязательно взорвет. Потому, что он шведский.
— Чепуху какую-то твой Сема говорит.
— Нет, не чепуху. Вчера в шестнадцатой квартире у комсомолки вся юбка обгорела. Бабы говорят, что это ее Бог наказал за то, что она в комсомол записалась.
— Бабы, конечно... они понимают...
— Нет, ты не смейся. Представь себе, только что она записалась, как — трах! — украли у нее новенькие лаковые туфли. Комсомолкина мамаша побежала к гадалке. Гадалка пошептала, пошептала и говорит: взяла их, говорит, женщина, небольшого росту, замужняя, на щеке у ей родинка...
— Постой, постой...
— Вот то-то ж. Ты слушай. То-то я удивляюсь, как ни прохожу, все комсомолкина мамаша на мою щеку смотрит. Наконец потеряла я терпение и спрашиваю: что это вы на меня смотрите, товарищ? А она отвечает: так-с. Ничего. Проходите, куда шли. Только довольно нам это странно. Образованная дама, а между тем родинка. Я засмеялась и говорю: ничего не понимаю! А она: ничего-с, ничего-с, проходите. Видали мы блондинок!
— Ах, дрянь!
— Да ты не сердись. Прилетает комсомолка и говорит мамаше: дура ты, у ей муж по двенадцатому разряду, друг воздушного флота, захочет, так он ее туфлями обсыпет всю. Видала чулки телесного цвета? И надоели вы мне, говорит, мамаша, с вашими гадалками и иконами! И собиралась иконы вынести. Я, говорит, их на воздушный флот пожертвую. Что тут с мамашей сделалось! Выскочила она и закатила скандал на весь двор. Я, кричит, не посмотрю, что она комсомолка, а прокляну ее до седьмого колена! А тебе, орет, желаю, чтоб ты с своего воздушного флота мордой об землю брякнулась!
Баб слетелось видимо-невидимо, и выходит наконец комендант и говорит: вы немного полегче, Анна Тимофеевна, а то за такие слова, знаете ли... Что касается вашей дочери, то она заслуживает полного уважения со стороны всего пролетариата нашего номера за борьбу с капиталом Маркса при помощи воздушного флота. А вы, Анна Тимофеевна, извините меня, но вы скандалистка, вам надо валерьянкины капли пить! А та как взбеленилась и коменданту: пей сам, если тебе самогонка надоела!
Ну, тут уж комендант рассвирепел: я, говорит, тебя, паршивая баба, в 24 часа выселю из дома, так что ты у меня как на аэроплане вылетишь, к свиньям! И ногами начал топать. Топал, топал, и вдруг прибегает Манька и кричит: Анна Тимофеевна, туфли нашлись!
Оказывается, никакая не блондинка, а это Сысоич, мамашин любовник, снес их самогонщице, а Манька...
— Да! Да! Войдите! В чем дело, товарищ?
— Деньги за энергию пожалуйте, тридцать пять лимонов.
— Однако! Пять, десять...
— Это что. В следующем месяце сто будет. МОГЭС[1] по банкноту берет. Банкнот в гору. И коммунальная энергия за ним. До свиданьи-ус. Вииоват-с. Вы к духовному сословию не принадлежите?
— Помилуйте! Кажется, видите... брюки...
— Хе-хе. Это я для порядку. Контора запрашивает для списков. Так я против вас напишу — трудящий элемент.
— Вот именно. Честь имею...
— Отцвели уж давно-о-о хризантемы в саду-у!
— Точить ножжжи-ножщщы!..
— Но любовь все живет в моем сердце больном!
— Брось ты ему пять лимонов, чтоб он заткнулся.
— А за ним шарманка ползет...
— Ну, я полетел... Опаздываю... Приду в пять или в восемь!..
— Молочка не потребуется?.. Дорогие братцы, сестрички, подайте калеке убогому... Клубника. Нобель замечательная... Булочки — свежие, французские... Папиросы «Красная звезда». Спички... Обратите внимание, граждане, на убожество мое!
— Извозчик! Свободен?
— Пожалте... Полтора рублика! Ваше сиятельство! Рублик! Господин! Я катал!! Семь гривен! Я даю! На резвой, ваше высокоблагородие! Куда ехать? Полтинник!
— Четвертак.
— Три гривенничка... Эх, ваше сиятельство, овес.
— Ты куда? Я т-тебе угол срежу!
— Вот оно, ваше превосходительство, житье извозчичье.
— Эх, держи его! Так его. Не сигай на ходу!
— Вор?
— Никак нет. В трамвай на скаку сиганул. На пятьдесят лимонов штрахують.
— Здесь. Стой! Здравствуйте, Алексей Алексеич.
— Праскухин-то... слышали? Двадцать пять червонцев позавчера пристроил! Пристало отделение, а он расписался и, конечно, на бега. Вчера является к заведывающему пустой, как барабан. Тот ему говорит — даю вам шесть часов сроку, пополните. Ну, конечно, откуда он пополнит. Разве что сам напечатает. Ловят его теперь.
![Камешки на ладони [журнал «Наш современник», 1990, № 6]](/storage/book-covers/a8/a894e9dfa835c638eeb9ba7e592b34226a6720c4.jpg)
