Дельтаплан

^{>_{>Рисунок Михаила ЕРМОЛОВА}}

Вот я надену два крыла…

Теперь он летел над длинным склоном холма, вызолоченного лучами полуденного солнца. Тень, качаясь под крыльями, то прыгала по траве, то вдруг броском уходила с обрыва вниз, к реке, не широкой — только разойтись со встречной лодкой, — но с глубокими омутами. Он увидел, как крупная рыбина медленно прошла отмелью из одного омута в другой.

То тут, то там у воды стояли машины, конфетными обертками пестрели на лугу простыни и одеяла, и дачники, заметив его, вскакивали и махали руками, что-то крича. Он не любил пролетать здесь днем и обычно сразу уходил за гребень холма, на ту сторону, где склон был изрыт и распахан заброшенной трассой кроссовых мотогонок. Пепельные борозды и отвалы вывороченной колесами земли так и не заросли травой. Этот склон всегда прогревался лучше, и здесь можно было подолгу парить, не соскальзывая к подошве холма, где тянулась дубовая роща, однообразная в своей живописности и опасная в сумерки, когда трудно было рассчитывать расстояние между деревьями.

Но к вечеру солнце становилось над гребнем, низина у речки пустела, и даже зеньковские хлопцы, те самые, что, побросав удочки, бежали за ним следом, даже и они, смотав латаные бредешки, возвращались к себе в село. Там, на взгорье, за садами, среди высоких тополей блестело на солнце окно водонапорной башни и тянулись к небу легкие дымки летних кухонь.

Наконец он достиг схылов[1] холма, и сердце его учащенно забилось. С высоты птичьего полета он увидел, как река, ткнувшись в заросли камыша, разлилась по лугам, утонув в ряске, а дальше простиралась латунная гладь озера. Одного, другого, третьего… Дружным выводком обступив старую, местами просевшую мельничную плотину с заброшенным старым млыном[2] и горобыной[3] поодаль, озерца как бы напоследок приникли к дамбе, к ее горячему глинистому брюху, чтобы, набравшись сил, навсегда разбрестись рукавами, протоками, плесами, затеряться среди островов.

Там, над озерами, он еще никогда не летал, и теперь, при виде открывшихся далей, его охватил тот внезапный восторг нетерпенья, которым одним и влечет и манит неизвестность.

Он отыскал на схылу скользящую тень своих крыльев и снова перевел взгляд за речку. Он легко мог слетать на другой ее берег, а потом вернуться назад, не потеряв ни в скорости, ни в запасе хода, чтобы выйти вновь на вершину холма. Но для полета над плавнями этого было мало.

Привычным движением тела он изменил свой полет и, прошуршав крылом по высокой сухой траве, пошел вверх по склону. Над гребнем холма горячий ветер плотно ударил снизу; крылья, выгнувшись, дрогнули и упруго понесли его к солнцу. Он чуть прилег на крыло и сделал широкий круг в небе, затем еще и еще один, а когда посмотрел вниз, то речка была не больше ручья, который можно переступить, не замочив ног.

Это была очень приличная высота. Красное закатное солнце стояло с ним вровень, а золотистый холм стал похож на стриженую макушку зеньковского хлопца. Как всегда на такой высоте, глаза его обрели предельную зоркость. Прямо под собой со страшной этой высоты он увидел разрушенный млын и плотину, простеганную поверху тонюсенькой нитью тропинки. Крепкий бревенчатый остов млына под обгоревшею кровлей был размером с колодезный сруб с такой же гулкой и нежилой теменью внутри, и казалось странным, что кто-то ходит к колодцу, когда вокруг столько воды.

А мельничный омут, тот самый, где водились сомы и где никто не мог донырнуть до дна, лежал как на ладони, и сквозь зеленую толщу воды видны были борта затонувшей лодки, треснувший чугунок и тележное колесо с разбитыми спицами и лопнувшим ободом.

Точно навсегда прощаясь с холмом, рекой и мельницей на ее берегу, он качнул крыльями и поднялся над озерами.

Какое-то время ничто вокруг, а точнее — внизу, не привлекало его внимания. В легкой дреме лежали и острова и протоки, наполненные сочной желтизной полуденного зноя. Торчали из воды щетинистые от кустарника загривки дамб, переползавших отмели. Мягкие дуновения озерной свежести пробегали по очерету, особенно мощно встававшему там, где отмель переходила в заболоченную пойму, и тогда в густом темно-коричневом меху тростника нежно просвечивал палевый подшерсток. И только случайный, но крепкий порыв ветра, залетая с залива в плавни, трепал камыши на плесах, как перья на груди у птицы.

И все, что видел он с высоты своего полета, казалось до удивления знакомым, как на пути к родному гнезду, которым летал не однажды. Он закрыл глаза и долго слушал пение ветра в крыльях. И вновь радость охватила его. Ведь он летел туда, куда влекло его сердце.

Неожиданно снизу донесся тяжелый всплеск, как если бы в воду с большой высоты плашмя упало бревно. Почти тотчас же он ощутил дошедшую следом тугую волну болотной прели и испарений заиленного дна.

Он лег на крыло и еще раз прошелся над этой лагуной. Небольшая стайка кряковых уток, панически хлеща по воде крыльями, неслась к камышам, которые тяжело колыхались на высокой, кругами идущей волне, а там, где стояла рябь от падающих брызг, он и в самом деле заметил бревно, медленно уходившее в черную глубину омута огромна своим смолистым комлем. Напоследок оно ворохнулось, шевельнув плавниками, и широкие, землистые от лишаев и наростов жабры сурла разошлись, выпустив пузырь воздуха, от которого вода на поверхности порозовела.