Еще двенадцатилетним подростком Кирилл Иванович Самарин — задолго до того, как годы спустя средь ароматов колонской воды и учебников в девичьей студенческой котомке ему однажды доведется различить явственный запах динамита — требовал у дядюшки позволения переменить отчество. Мальчику не хотелось откликаться на «Ивановича»: отец умер вслед за матерью, оставив двухлетнего сироту на попечение дяди.
Брата покойного звали Павлом — так отчего же приемному воспитаннику нельзя называться Кириллом Павловичем?
На увещевания воспитателя, что изменить имя не в его силах, что так не принято, что этого не позволяет долг перед покойными родителями, которых следует почитать, мальчик надулся, поджал губы и отвернулся, громко сопя носом.
Зрелище было знакомо Павлу Самарину. Он часто наблюдал приступы детского раздражения — то во время ссоры племянника с одним из друзей, то когда Кирюше приказывали погасить свет и идти ко сну, то когда он пытался спасти дворового от дядюшкиного наказания.
Однако вслед за этим случилось нечто необычное. Воспитанник усмехнулся, взглянув на опекуна, и расхохотался. Темно-карие глаза и смех — еще не мужчины (голос пока не мутировал), но уже и не мальчика — неприятно нервировали.
— Дядя Павел, — попросил Кирилл, — а можно мне тогда называться просто Самариным, пока сам себе не выберу имени?
И его, двенадцатилетнего, — по крайней мере, в кругу домашних — стали называть по фамилии, точно в пансионе.
Дядя племянника любил и баловал при всяческой возможности, хотя избаловать Самарина было нелегко.
Самарин-старший собственных детей не имел, а в дамском обществе до того смущался, что было решительно невозможно установить, нравится ему женский пол или нет. Чин имел небольшой, такой, что и упоминать не стоит, но состояние унаследовал немалое. По должности — архитектор, строительный инженер, из тех обаятельных личностей, польза от которых перевешивает хамство, мздоимство и недальновидность любого вышестоящего начальства.
Молодой Самарин взрослел, и жители Радовска, поволжского уездного городка, где обитали Кирилл и дядя, уже считали подростка не бедным сиротой, а счастливчиком.
Воздержание Самарина-старшего от участия в политической жизни составило ему доброе имя среди помещиков-ретроградов. Ни разу не собирался на квартире дяди Павла кружок либералов; петербургских газет и журналов хозяин не выписывал, да и от членства в прогрессивных обществах отказывался, как ни завлекали его в свои ряды реформаторы.
Впрочем, Павел не пренебрегал общественной жизнью прежде. Беспокойным летом 1874 года, задолго до рождения Самарина-младшего, дядя отправился в числе прочих студентов-народовольцев на село призывать крестьян к борьбе. Мужики, так и не разобравшись в студенческих воззваниях, заподозрили, что их дурачат, и, растерянно пошептавшись, прогнали студентов вон.
Павел Самарин счастливо избежал ссылки в Сибирь, однако так и не оправился от удара по самолюбию. Раз в месяц бывший народоволец писал длинное письмо проживающей в Финляндском княжестве даме, с которой познакомился в те дни. Письмо сжигал, так и не отправив.
Казалось, политические взгляды, в отличие от любви к женщинам, Кирилл унаследовал от дяди. Закончив гимназию, юноша поступил в реальное училище, где готовился стать инженером. Новоиспеченный реалист не вошел ни в одно общество, клуб или нелегальный марксистский кружок. Не был Самарин-младший и зубрилой или воинствующим черносотенцем вроде тех, что околачивались у входа в училище, разглядывая купленные у офеней лубочные картинки, изображавшие горбоносых жидов-кровопийцев.
Юноша много читал — дядя был готов купить по просьбе воспитанника любую книгу на иностранном языке, — выучился танцам, а ближе к двадцати годам ежегодно путешествовал в летний Петербург. На расспросы приятелей о багажных наклейках на немецком, французском и английском языках, прикрепленных на путевой саквояж, с улыбкой отвечал, что покупка их обошлась несказанно дешевле, нежели заграничная поездка.
У Кирилла имелось множество друзей, вернее, немало ровесников считали его своим другом, хотя приятелям хватило бы пальцев на одной руке, чтобы подсчитать проведенные в обществе Самарина часы.
Молодой человек пользовался успехом у женщин, поскольку недурно танцевал, не злоупотреблял горячительными напитками и выслушивал дамские откровения с неподдельным интересом. Умел сосредотачивать внимание лишь на одной особе, чем не только льстил собеседнице, но и внушал, будто время для разговора, пусть и весьма непродолжительного, уделялось из немногих свободных часов, которые Самарин-младший мог бы посвятить серьезному занятию.
То, что о сути важного дела доподлинно никому не было известно, лишь усиливало подобное ощущение. К тому же юноша со вкусом одевался, считался богатым наследником, был неглуп, и всё в молодом Самарине — и остроумие, и сила, и даже внешность (Кирилл был высок, несколько худощав, с густыми каштановыми волосами до плеч и взглядом, внезапно меняющим выражение от чистой мечтательности до резкой, пронзительной сосредоточенности) — всё указывало на человека, чурающегося общества менее исключительных личностей.
