CITY

— Итак, господин Клаузер, должна ли умереть Мами Джейн?

— Пошли все в жопу.

— Так да или нет?

— А вы что на это скажете?

В октябре 1987 года CRB — издательство, которое вот уже двадцать два года публиковало приключенческие романы легендарного Баллона Мака, — решило провести референдум среди своих читателей, чтобы выяснить, насколько необходимо, чтобы Мами Джейн умерла. Баллон Мак был слепым супергероем, который днем работал дантистом, а по ночам сражался со Злом, благодаря необыкновенным свойствам своей слюны. Мами Джейн была его матерью. Читатели, в общем-то, привязались к ней, она коллекционировала древние индейские скальпы, а по вечерам исполняла басовую партию в негритянских блюзовых группах. А сама была белой.

Убрать Мами Джейн решил коммерческий директор CRB — очень солидный господин, единственной страстью которого были детские железные дороги. Он утверждал, что Баллон Мак зашел в тупик и нуждается в новых мотивациях. Смерть матери Мака под поездом, когда она убегала бы от преследования стрелочника-параноика, — превратила бы его в гремучую смесь бешенства и горя, то есть в оплеванное изображение его среднестатистического читателя. Идея совершенно идиотская. Впрочем, среднестатистический читатель Баллона Мака и был идиотом.

Итак, в октябре 1987 года CRB освободила комнату на третьем этаже и посадила туда восемь девушек, в обязанности которых входило отвечать на телефонные звонки и собирать мнения читателей. Вопрос формулировался так: должна ли умереть Мами Джейн?

Из восьми девушек четверо являлись служащими CRB, две имели удостоверения социальных работников, одна была внучкой Президента. Последняя же, тридцати лет от роду, приехала из Помоны, где получила контракт на стажировку в CRB, победив в радиовикторине («Что Баллон Мак ненавидит больше всего на свете?» — «Шлифовать зубы»). Она всегда носила с собой маленький диктофон. Время от времени она включала его и наговаривала что-нибудь на пленку.

Ее звали Шатци Шелл.

В 10.45 на двенадцатый день референдума — когда мнения о возможной смерти Мами Джейн разделились в соотношении 64 к 30 (оставшиеся 6 процентов считали, что все должны идти в жопу, и звонили только затем, чтобы сообщить об этом) — Шатци Шелл услышала двадцать первый телефонный звонок, проставила на лежавшем перед ней бланке число 21 и сняла трубку. После чего произошел следующий разговор.

— CRB, добрый день.

— Добрый день, скажите, а Дизель уже приехал?

— Кто?

— Ясно, значит, еще не приехал…

— Простите, это CRB.

— Да, знаю.

— Вы, должно быть, ошиблись номером.

— Нет, все правильно, теперь послушайте…

— Простите…

— Да?

— Это CRB, референдум «Должна ли умереть Мами Джейн?».

— Спасибо, я знаю.

— Тогда представьтесь, будьте любезны.

— Это ни к чему…

— Но вы должны назваться, таков порядок

— Ну, ладно… Гульд… меня зовут Гульд.

— Господин Гульд.

— Да, господин Гульд, а теперь, если можно…

— Должна ли умереть Мами Джейн?

— Что-что?

— Вам следует сообщить свое мнение… Должна умереть Мами Джейн или нет.

— О, Господи…

— Вы ведь о ней слышали? Кто такая Мами Джейн?

— Конечно, слышал, но…

— Вот видите, вы должны только сказать, что вы думаете…

— Вы не хотите остановиться и выслушать меня?

— Да-да.

— Тогда сделайте одолжение и посмотрите вокруг.

— Я?

— Да.

— Здесь?

— Да, там, в комнате, доставьте мне такое удовольствие.

— Ну ладно, смотрю.

— Хорошо. Вы случайно не видите парня, стриженного под ноль, который держит за руку другого парня, огромного, честно, огромного, почти великана, в громадных ботинках и зеленой куртке?

— Кажется, нет.

— Точно?

— Точно.

— Хорошо. Значит, их еще нет.

— Нет.

— Ладно, тогда я хочу, чтобы вы кое-что знали.

— Что?

— Эти парни не такие уж плохие.

— Да?

— Да. Когда они придут, то начнут крушить все вокруг, то и дело хватать ваш телефон и наматывать телефонный провод вам на шею или еще на что-нибудь, но они не такие плохие, честно, только…

— Господин Гульд…

— Да?

— Если вы не против, скажите, сколько вам лет?

— Тринадцать.

— Тринадцать?

— Ну… двенадцать… Если точнее, двенадцать.

— Слушай, Гульд, мамы, случайно, нет рядом?

— Мама ушла четыре года назад, теперь она живет с профессором, который изучает рыб, рыбьи повадки, он этолог, если уж точно.

— Прошу прощения.

— Не просите, такова жизнь, тут уж ничего не поделаешь.

— Правда?

— Правда. Не верите?

— Да… наверное, ты прав… точно не знаю, но, кажется ты прав.

— Безнадежно прав.

— Так тебе в самом деле двенадцать лет?

— Завтра будет тринадцать, уже завтра.

— Классно.

— Классно.

— Поздравляю, Гульд.

— Спасибо.

— Вот увидишь, тринадцать лет — это классно.

— Надеюсь.

— Я правда тебя поздравляю.

— Спасибо.

— А твой отец где-то рядом, а?

— Нет. Он работает.

— Ах да, конечно.

— Отец работает на оборону.

— Классно.

— У вас всегда все классно, да?

— Что?

— У вас всегда все классно?

— Да… Наверное.

— Классно.

— То есть… Со мной такое случается.

— Везет же.

— Со мной это случается в самые неожиданные моменты.

— Говорю же — везет.

— Я была однажды в какой-то забегаловке на шоссе номер 16; сразу у въезда в город я увидела какую-то забегаловку, вошла и заняла очередь, а за кассой сидел вьетнамец, который почти ничего не понимал, так что очередь не продвигалась, ему заказывали гамбургер, а он переспрашивал: «Что?», может, он работал только первый день, не знаю, тогда я стала озираться по сторонам, стояло пять или шесть столиков, и сидели люди, все лица у них были разные, и перед каждым еда, не такая, как у других, или отбивная, или булочка, а может чили, все они жевали, и каждый был одет в точности так, как хотел одеться, утром встал и выбрал какую-нибудь одежду, вон ту красную рубашку или пиджак, жмущий в подмышках, именно то, что хотелось надеть, и вот теперь они здесь, и у каждого из них жизнь позади и жизнь впереди, а тут, внутри, они словно пребывали в переходном периоде, а завтра все сначала, синяя рубашка, длинное платье, и конечно же, у той блондинки с веснушками мать лежит в больнице с безнадежными анализами крови, а она сидит здесь, выбирает подгоревшие чипсы, читает газету, прислонив ее к солонке в форме бензонасоса, а вот этот, весь упакованный под бейсболиста, наверняка не выходил на площадку много лет, и теперь сидит здесь со своим сыном, отвешивая ему подзатыльники, и каждый раз мальчик поправляет свою бейсболку, а отец — хлоп, и вновь подзатыльник, и все это во время еды, под телевизором, висящим на стене, с потухшим экраном, и уличный шум доносился с порывами ветра, а в углу сидели двое очень элегантных в сером, двое мужчин, и казалось, что один из них плачет, это было нелепо, но он плакал над бифштексом с картошкой, молча плакал, а другой был безупречен, перед ним тоже стоял бифштекс, он ел, и больше ничего, но в какой-то момент он поднялся, прошел к соседнему столику, взял бутылку кетчупа, вернулся на свое место и стоял, стараясь не запачкать свой серый костюм, а потом вылил немного кетчупа в тарелку того, который плакал, что-то прошептал ему, не знаю что, потом закрыл бутылку и снова начал есть, они сидели в углу, я смотрела на все это — на вишневое мороженое, растоптанное по полу, объявление «Не работает» на двери туалета — ясно было, что про это можно подумать только как отвратно, ребята, настолько это было грустно и отвратно, и между тем, пока я стояла там в очереди, а вьетнамец так ничего и не понимал, что-то со мной произошло, и я подумала: «Господи, как классно», мне даже немного хотелось смеяться, черт побери, до чего все это было классно, все правильно, до последней крошки еды на полу, до последней замусоленной салфеточки, хотелось смеяться, не зная почему, но зная, что все это, правда, было классно. Нелепо, да?