Чудесная месть

Рассказ

Этот рассказ Бернарда Шоу, до сих пор не переводившийся на русский язык, был опубликован в 1885 году в лондонском журнале «Тайм». Шоу в те годы еще не определился как драматург и печатал в английских периодических изданиях свою первую прозу.

«Чудесная месть» — антиклерикальная шутка. Антирелигиозный уклон рассказа связан с его ирландской тематикой — гнет религии и духовенства являлся для Ирландии жгучей проблемой. Бернард Шоу был, как известно, ирландцем по рождению и провел всю свою раннюю молодость в этой стране. Хотя в дальнейшем он мало писал на ирландские темы, впечатления его детства и юности всегда оставались ему близкими. Само дарование Шоу — сатирика и юмориста — обладает теми неповторимыми национальными чертами, которыми в английской литературе отмечено творчество писателей — выходцев из Ирландии: Свифта, Шеридана, Уайльда. Независимо от того, был ли воспитывавшийся в Ирландии писатель природным ирландцем — кельтом или англосаксом, жизнь в этой европейской колонии Британского королевства неизбежно толкала его к социальной сатире.

Антиклерикальная шутка Шоу выполнена с блеском и с «озорством», столь характерным для его молодых лет. Задавленная фанатической религиозностью, ирландская деревня — во власти католического духовенства. Церковники — от высокопоставленного прелата в Дублине до приходского священника в сельской глуши — озабочены тем, чтобы их влияние не ослабело. В глазах отца Хики и его послушной паствы деревенский кузнец Уолф Тон Фитцджеральд, республиканец, атеист и ирландский патриот (его имя составлено из имен двух знаменитых ирландских революционеров), — опасный и ненавистный противник. Смерть Адского Билли становится поводом для очередного «чуда», которое Шоу-юморист считает излишним «опровергать», а предпочитает раздувать и обыгрывать, пока не доводит его до полного комического абсурда.

Зенон Легге, столичный повеса и эксцентрически впечатлительный поклонник литературы и искусства, от чьего имени ведется рассказ, помимо выполнения своей прямой роли, служит также, как это часто бывает у Шоу, рупором насмешливого авторского остроумия.

А. Старцев

Я прибыл в Дублин вечером 5 августа, взял кеб и поехал к резиденции кардинала архиепископа, моего дяди. Подобно большинству членов нашей фамилии, кардинал эмоционально неполноценен и вследствие этого относится ко мне холодно. Он живет в закоптелом мрачном доме; из окон по фасаду открывается вид на портик собора, задние окна глядят на огромное здание церковно-приходской школы. Дядя не держит полагающейся ему прислуги.

Народ считает, что ему прислуживают ангелы. Когда я постучал, дверь отворила старуха — его единственная служанка. Она сообщила мне, что дядя отправляет службу в соборе и что ей приказано накормить меня обедом. Почувствовав отвратительный запах соленой рыбы, я спросил, что будет к обеду. Она заверила меня, что обед наилучший, какой только можно дозволить себе в доме его преосвященства в пятницу. На мой вопрос, при чем тут пятница, она ответила, что пятница — постный день. Я попросил ее передать его преосвященству, что буду счастлив увидеться с ним в непродолжительном времени, и велел кебмену ехать в отель на Сэквил-стрит, где занял номер и пообедал.

После обеда я возобновил свою вечную погоню — за чем, не знаю сам. Я скитаюсь с места на место, как новый Каин. Побродив по улицам без всякого толка, я пошел в театр. Музыка была чудовищна, декорации — безвкусны. Не прошло и месяца, как я смотрел эту пьесу в Лондоне с той же прелестной актрисой в главной роли. Два года назад, увидев ее впервые на сцене, я возымел надежду, что она-то и есть долгожданная цель моих поисков. Увы, надежда не оправдалась. Сейчас я глядел на нее и слушал ее в память о несбывшейся мечте и громко зааплодировал, когда упал занавес. Я вышел из театра, по-прежнему преследуемый одиночеством. Отужинав в ресторане, я вернулся в отель и попробовал занять себя книгой. Ничего не получилось. Шаги постояльцев, расходившихся на ночь по своим комнатам, отвлекали меня от чтения. Внезапно мне в голову пришла мысль: ведь я никогда не пытался разобраться, что, собственно, за человек мой дядя. Пастырь тысяч и тысяч нищих, невежественных ирландцев. Святой аскет, к которому люди, отчаявшиеся на этом свете, взывают, чтобы он защитил их на небесах. Тот, о котором известно, что он еще ни разу не отпустил принесшего ему свое горе крестьянина, не утешив страдальца, не разделив его забот. Человек, чьи колени болят не только от молитвенных бдений в алтаре, но и от объятий и слез припадавших к ним грешников. Да, он не шел навстречу моим легкомысленным прихотям, не находил свободного времени, чтобы беседовать со мной о книгах, цветах и музыке! Но не безумие ли было рассчитывать на это? Сейчас, когда мне самому так тяжко, я найду в себе силы отнестись к нему справедливо. Да, я пойду к этому чистому сердцем человеку, пусть мои слезы сольются с его слезами.

Я взглянул на часы. Уже поздно. Огни потушены, горит лишь одинокий рожок в самом конце коридора. Я накинул на плечи плащ, надел свою широкополую шляпу и вышел из номера. На площадке парадной лестницы я остановился, привлеченный необычным зрелищем. Через растворенную дверь я увидел, как лунный свет, струясь в окно, освещал гостиную, в которой недавно происходило какое-то празднество. Я снова взглянул на часы. Было немногим больше полуночи, но гости почему-то уже разошлись. Я вошел в гостиную, гулко шагая по навощенному паркету. На кресле лежали игрушечные часики и разбитая кукла. Здесь был детский праздник. Я постоял, разглядывая тень от моего плаща на полу и разбросанные гирлянды, призрачно белевшие в лунном свете, и вдруг увидел посреди комнаты большой рояль с поднятой крышкой. Я присел к нему и, коснувшись клавиш дрожащими пальцами, излил все, что у меня было на душе, в величественном хорале. Музыка, казалось, исторгла шепот одобрения у ледяной тишины в гостиной и населила лунный свет ангелами. Очарование разрасталось. Торжествуя, я подхватил мелодию полным голосом, и резонанс пустой гостиной придал ему звучность оркестра.