Четырнадцатилетний истребитель

В жаркий июль 1942 года по пепельной от полыни донской степи двигался воинский эшелон с истребителями танков, разведчиками и саперами еще малоизвестной в то время сологубовской дивизии. Паровоз с трудом тащил красные солдатские теплушки, платформы с пушками и машинами и удивительный среди этого разнокалиберного состава зеленый спальный вагон — в нем ехал комдив Сологуб со своим штабом. Впереди показался разъезд. Паровоз дал протяжный гудок, но семафор по ту сторону разъезда оставался закрытым, и поезд стал замедлять ход. Перекатисто звякнули буфера…

Не дожидаясь остановки, лейтенант Дымов выпрыгнул из теплушки и пробежал несколько шагов по хрустящему шлаку. Лейтенант огляделся. Разъезд был глухой — два пути, будка, а вокруг — ровная, пепельно-однообразная степь.

Дымов смахнул крошки шлака с начищенных до блеска сапог, поправил портупею, сделал строгое лицо и зашагал вдоль эшелона. Но как ни старался он выглядеть бывалым военным, все обнаруживало в нем только что испеченного командира: и самодельная портупея через плечо, и медные «кубари» на петлицах, и главное — не скроешь семнадцати лет, когда на месте усов лишь белесый пушок, а над краем сдвинутой пилотки упорно топорщится русая прядь.

Лейтенант пошел вдоль состава принимать рапорт от часовых и наблюдателей «за воздухом» (так назывались дежурные бойцы у зенитных пулеметов), обошел десятка два платформ и вагонов истребителей танков: в следующих вагонах ехали саперы и разведчики. Там ему делать было нечего, он был дежурным только по своей части. Потом повернул обратно. Из эшелона уже выскочили солдаты. Они курили группками у вагонов, бегали наперегонки или состязались — кто дальше пройдет по рельсе? Дымов тоже не удержался от искушения и, балансируя руками, пошел по рельсе. Ему удалось дойти почти до вагона, в котором располагался его взвод, но тут он увидел такое, что потерял равновесие…

Верхом на буфере сидел мальчишка лет тринадцати. Его развеселило, что лейтенант не удержался на рельсе, и от удовольствия он задрыгал ногами в больших солдатских ботинках, замахал длинными рукавами шинели. Дымова это возмутило — едет «зайцем» под самым носом у него, да еще посмеивается.

— А ну, пацан, марш! — скомандовал он.

— Сам ты пацан!.. — огрызнулся мальчишка.

За спиною лейтенанта раздалось рассыпчатое: «Ха-ха-ха!»

— Кому говорю? Марш отсюда!

«Заяц» невозмутимо продолжал сидеть верхом на буфере — волосы на его голове топорщились, как иглы у ежа, глаза на скуластом лице смотрели колюче и угрожающе. Такого лучше не тронь! Но лейтенант уже не мог остановиться… Он ухватил мальчишку за полу шинели. Тот подался назад и, сделав вид, что хочет вырваться… брыкнул каблуком лейтенанта в лоб. Дымов словил негодника за ногу, стащил с буфера, но тут же получил подножку…

Наконец лейтенант ухватил «зайца», прижал к земле. В это время подошел встречный поезд. Эшелон тронулся. Так их вдвоем и втащили.

Дымов, потер на лбу шишку, приказал сержанту Кухте накормить пацана. «Еще приказывает! — подумал мальчишка и презрительно сплюнул. — Тоже мне командир!»

— Заправься кашей, повеселей будет, — протянул сержант котелок мальчишке, но тот даже не обернулся.

— Как звать-то?

Сколько ни подступались бойцы к парню, он ни в какую: котелок не берет, имени своего не говорит и сидит, словно никого нет рядом. Нелюдимыш. В глазах — такое, что прямо тоска пробирает…

Самый старший из солдат, горбоносый и костлявый усач Черношейкин, когда разгибался в полный рост, то чуть не упирался в крышу вагона. Сейчас он сидел складным ножом на нижних нарах. Черношейкин сделал всем знак: «Не троньте мальчишку!» — пробрался к двери и, примостившись рядом с мальцом, спустил длинные ноги наружу, свернул цигарку и протянул ему кисет:

— Куришь?

Тот отрицательно мотнул головой. Ободренный таким началом, усач, попыхивая цигаркой, отметил:

— Ну и молодец! А я вот сызмальства баловался, так отец меня вожжами протаскивал.

— То-то, гляжу, что жердь вытянулся, — не поворачивая к нему головы, заметил мальчишка.

Солдаты прыснули со смеху. А Черношейкин, довольный, что вызвал мальчишку на разговор, повернулся к нему:

— Да-а… Отцы, они у всех строгие. У тебя батька небось тоже строгий?

— Нет батьки, — бросил мальчишка и отвернулся.

Бойцы притихли. Им и нравился острый на язык мальчишка и возмущал своей дерзостью. Сержант Кухта рассердился:

— На войну едешь, а от солдатской каши нос воротишь! Бери котелок. Командир давно забыл про обиду.

Мальчишка преобразился. Его лицо со шрамом на правой скуле, злое и от этого некрасивое, словно подменили, оно стало по-детски озорным и необыкновенно привлекательным. Шрам теперь нисколько его не уродовал, а, напротив, придавал юному лицу мужество. Мальчишка посмотрел со смущенной улыбкой на сержанта Кухту, на лейтенанта Дымова, будто вся его жизнь зависела от них, и серьезно спросил:

— Возьмете меня… на войну?

Сержант, тронутый таким искренним порывом мальчишки, даже растерялся.

— Это как командир… — и посмотрел на Дымова. — Может, и вправду возьмем его, товарищ лейтенант? Хоть на кухню?…

Дымов знал, что это невозможно, потому что командир части «железный» капитан Богданович не допустит малейшего самоуправства, но бойцы и мальчишка смотрели на него с такою надеждою, будто он сам может решить, и, чтобы не показать свою беспомощность и убедить их, что не держит больше зла на своего «противника», лейтенант согласно кивнул. И тут уже окончательно просветлело лицо мальчишки. Вырвал он у сержанта котелок и так принялся за кашу, что всем стало ясно: не меньше трех дней «постился». Не успел мальчишка справиться с котелком каши, как глаза его стали слипаться.