Женщина тяжело опустилась на мшистое, покрытое россыпью белых соцветий поваленное дерево. Идти дальше не имело смысла: настороженный, дышащий ненавистью лес не пускал ее.
Откинув со лба мокрую от пота прядь волос, женщина огляделась. Везде, насколько хватало глаз, ее поджидала опасность. Узловатые корни, клубком змей свернувшиеся возле высохшей ели, будто ждали, когда уставшая от долгой дороги женщина сделает неосторожный шаг, и, казалось бы, мертвое корневище жгутом завернется вокруг щиколотки, навсегда пригвоздив к земле задыхающуюся от ужаса добычу.
Черная, в наступающих сумерках непроглядная чаща с высоким, густым подлеском, хранила до поры и другую напасть. Если деревья могли и пощадить, то от хищных зверей и лесных кошек нет спасенья.
Женщина судорожно вздохнула. Она не хотела себе признаваться, что удушливая волна, время от времени накрывавшая ее с головой, означала начало ее мучений. Но там где есть начало, легко увидеть и конец. Если пришла пора разрешиться от бремени, пусть это будет здесь. В такт своим мыслям женщина кивнула головой. Густая трава скроет ее позор, а хищный лес легко примет будущую жертву.
Ребенок, еще пока неотъемлемая часть женщины, вздрогнул и потянулся, разрывая ее пополам. Боль, такая же неотвратимая, как день и ночь, заставила ее сползти на землю. Она хотела закричать, но вдруг с ужасом поняла, что забыла, как это делается. И пока она вспоминала, новая волна боли подступила к горлу, не оставив без внимания ни один, даже самый крохотный участок бьющегося в агонии тела.
Кажется, дальше была темнота.
Или свет. Свет ночного светила – милосердной Сели – пробивался сквозь плотный занавес сплетенных ветвей.
Ближе к утру предрассветный туман пробудил к жизни измученное тело. Женщина очнулась. Ребенок, еще связанный с ней пуповиной, молчал, как будто ему передалась по наследству тревога матери. Ему? Нет. Ей. Девочка бессмысленно сучила ручками и ножками. Ее глаза были плотно закрыты. Казалось, она не хотела видеть того, что случится позже.
Женщина острым ножом перерезала пуповину, еще хранящую ток крови. Теперь вместо одного существа, всю ночь цеплявшегося за ничтожную жизнь, лес увидел двоих.
Долгое время женщина сжимала в руке нож, занесенный над ребенком, пытаясь отыскать на беззащитном тельце признаки вырождения. Это послужило бы толчком к тому, что она поступает правильно. Но ослепительную белизну кожи только подчеркивали алые разводы подсохшей крови.
Обычный младенец, отцом которого мог быть кто угодно.
Только не тот, кто был на самом деле.
Женщина содрогнулась. Ее голова откинулась в сторону, принимая очередную пощечину злого рока.
От прежней решимости не осталось следа. Женщина медленно убрала нож в котомку, то и дело прислушиваясь к себе – не изменится ли решение? Но сердце молчало.
Потом женщина поднялась, тяжело опираясь на дерево, у которого провела долгую и мучительную ночь. И пошла прочь, даже не оглянувшись на ту, кто прежде был частью ее самой.
Как только колкие ветви деревьев сомкнулись за ее спиной, из леса вышла лесная кошка. Чуткие уши дрогнули, ловя тихий шорох густой травы. Запах крови она почувствовала раньше, чем увидела брошенного человеческого детеныша. Добычу легкую, но от этого не менее желанную.
Мать никогда не приходила вовремя. Точнее, она приходила тогда, когда Донате становилось скучно. Слоняясь из угла в угол, от маленького окна до потрескавшейся от старости печки, она не знала, чем себя занять. Оказавшись во время такого перехода у двери, она не удержалась, и несмотря на запрет, открыла ее. Дальше – больше. Если уж ты решилась нарушить один запрет – за вторым дело не станет.
Лучи восходящего Гелиона, пробивавшиеся сквозь плотно сплетенные ветви деревьев, играли с Донатой в прятки. Легко сбежав по ступеням грубо сколоченного крыльца, она оглянулась: старую ветхую избушку надежно скрывали тени густых елей.
Рассвет пел голосами сотен проснувшихся птиц, и отзывался эхом близкой реки. Вдохнув полной грудью, Доната подтянулась и ухватилась за толстую кленовую ветку, отполированную ее же многочисленными прикосновениями. Мать будет сердиться – мелькнула мысль и пропала, не испортив настроения. Доната залезла с ногами на следующую, на этот раз давно обломанную ветку. Подумать только, каких-нибудь три года назад скольких усилий стоило забраться на нее!
Доната еще помнила, как срывая ногти, царапая кожу об острые сучья, она падала с дерева, судорожно цепляясь за крепкие с виду, но такие обманчивые ветви. Мать ругалась, терпеливо обмазывая растертой в порошок и смоченной в воде толокушкой мелкие порезы и один глубокий – на спине. В ответ на жалобы Донаты мать недобро щурила желтые, с вертикальными зрачками, глаза.
– Еще чуть, – сквозь зубы цедила она, – и напоролась бы на острый сук, тогда не пришлось бы морщиться от боли. Лежала бы себе тихо в земле, придавленная сверху могильным камнем.
Стараясь производить меньше шуму – у матери тонкий слух – Доната перебиралась с ветки на ветку. Она пользовалась давно проторенной «дорожкой». Узкая полоска свиной – хорошей выделки – кожи, обернутая между ног и скрепленная застежкой у талии, не стесняла движений. Заметив ее полуголой, мать, безусловно, отругает. Пойди, объясни еще, что рубаха, какой бы тесной она ни была, имеет плохую привычку путаться в ветвях. Самой же не понравится, если она снова шлепнется на землю!
