Чернышов, Петров и другие

Господи, за что ты меня так караешь, за что ты наградил меня этим чертовским характером? И все мне неймется, и все я куда‑нибудь вступаю, как в том анекдоте. Почему мне не сиделось в этой самой скорой помощи? Да, трудно после плановой работы в краевой больнице, пусть даже это и была нейрохирургия. Но этот ад постоянного мелькания лиц, животов, ран, эта суматоха дежурных дней, «подготовки коек к дежурству» — моральная инквизиция. Знаете, что значит такая подготовка? В день, когда отделение оказывает экстренную хирургическую помощь городу, маленькое отделение большому городу, зная, что наплыв начнется ближе к вечеру, с самого утра древних старушек, которых родственники радостно кинули в больницу и не идут к ним, погружают на санитарные машины и везут домой. На радость деткам или в пустую холодную комнатушку, где‑то в «Шанхае» старого жилого фонда. С незажившим еще животом, слабую, немощную старушку. Лучше не думать о том, как она там сама управится с собой и своим домашним хозяйством. Лучше не думать. Лучше думать о той новенькой, свежей старушке, что сегодня вечером будет оперирована, а класть ее после операции

будет решительно некуда. Только теперь, через четверть века от тех дней, я понимаю, Что это за мука лежать такой старушке в холле на раскладушке. Я еще не такая старая и не такая грузная, как те бабульки, а не могу ьстать с раскладушки без посторонней помощи, хоть плачь. Лечь могу, а встать — нет.

Я тогда работала на мужской половине отделения. Мне реже приходилось выбрасывать стариков домой. Не потому, что их охотнее забирали сами родственники. Просто их было меньше. Старики умирали быстрее, чем становились дряхлыми и никому ненужными.

Отделение дежурило через день. Экзекуция «подготовки коек» проходила с той же периодичностью.

Работая в глухом малонаселенном уральском районе, абсолютно сельском и абсолютно сельскохозяйственном, в старой земской больнице, которую целиком занимало мое хирургическое отделение, я не знала этих проблем. Лежали старики и старушки, коек хватало и им, и молодым. В своей сельской неотложной хирургии я могла находить интересное своеобразие, даже свою прелесть. Подумать только, сколько ребусов, диагностических, тактических. Это ли не поле для ума! Даже в ежедневном амбулаторном приеме, который надо было вести тоже мне и было на нем до сорока человек, я пыталась увидеть хорошее. Динамику, удовольствие от быстрой, спорой работы с отличной организованной сестрой Аннушкой Лапиной, милым покладистым человеком. Всегда можно было позвать на помощь фельдшера Анну Денисовну.

— Допринимайте пожалуйста, тут немного осталось, а я побегу в отделение оперировать. Такая вот преемственность — сама обнаружила, сама оперирую.

Главное, я люблю эту самую распроклятую скорую помощь. Видно, она больше соответствует складу моего характера. Суматоха или вернее много осмысленных движений в единицу времени мне больше нравятся, чем тихий застой. Там в краевой, в трехлетнем угаре аспирантуры по нейрохирургии, где темп и результативность моей работы были куда выше беготни в районе на Урале, застоя плановой больницы я не почувствовала. Еще бы, «потерять девственность» в такой специальности как нейрохирургия, как острил мой старый шеф–невропатолог, вихрем промчаться за несколько месяцев в неврологическом отделении, где все дела я успевала переделать уже к одиннадцати часам. Два года, не зная роздыху, набирать полный боекомплект для диссертации — 164 операции, это даже больше, чем у шефа на докторскую по этой же теме, но на пять лет позже. Оперировала

почти всех сама. Материал обрабатывала параллельно, не запускала. Съездила на всяческие симпозиумы и конференции в разные концы страны семь раз, опубликовала двенадцать работ, написала черновой вариант диссертации, апробировала его в Перми, куда поехала как круглая сирота — без «папы и мамы», без шефа и даже помощника е кафедры. На защиту, кстати, туда же и так же. Здорово мне выдали на апробации, все больше за противность характера, за строптивость. Не послушалась шефов, повыбрасывала клинику, как «давно спетую песню». Мне и дали за это. Отбивалась как лев. Потом сильно переделала работу, вняв оппонентам, хоть на этот раз возражал против переделки шеф. Ему, оказывается, мой первый вариант нравился больше. Подала работу к защите в последний календарный день третьего года аспирантуры, тридцать первого августа шестьдесят седьмого года. Послала посылкой в Пермь, а шефу принесла квитанцию. На, мол де, и извинись за свои тяжелые сомнения по поводу первой аспирантки — двадцатисемилетней красивой женщины с трехлетним ребенком. «Какой это работник, у нее не то на уме и маленькие дети имеют привычку болеть, мешая мамам просто работать, не то что делать науку за три года», — так или примерно так думал он три года назад.

Господи, Господи, какая ж я все‑таки дура! Почему не сидела тихо на этой самой скорой помощи?! Ну не получилось ничего с нейрохирургией, хоть мне мое будущее в ней рисовалось светлым и ясным. Ну ушли мы из краевой больницы, потеряли эту базу. И сиди себе в неотложке. Из всех нас, молодых на кафедре такое большое и абсолютно самостоятельное поле деятельности в неотложной хирургии четыре года было только у меня. Там я многому научилась, со слезами и болью сама дошла до кое–чего планового. Первую резекцию желудка сделала в этом селе, где мой предшественник за 16 лет работы на резекцию вызывал хирургов по санавиации… Эх, да что теперь горевать! Заладила проклятая баба — хочу что‑нибудь узкого, скорая помощь — вещь необъятная, мне бы что поуже, поконкретней. Так тебе и надо! Ешь теперь свое «узкое». Ничего себе узкое — вся детская хирургия. Если тут и есть что узкое и тесное, так это только операционный доступ, разрез. Лежит такое красное на столе килограмма на два, а вокруг человек пять: хирург и ассистент, сестре операционной сбоку местечко, за дугой у головы анестезиолог с анестезистом. А человека‑то всего сорок сантиметров. Положите на него руки свои, хирург с ассистентом, и… «граждан просят больше