Посвящается Данте П. Даполониа
Сестра Блендина раскладывала пасьянс, только я в ту минуту об этом не знала. В обличье псины и стрельнув лупешками, и жарко улыбнувшись, я наклоняюсь к конторке кассира: а-ну-ка-парниша-обналичь-мой-чек-гони-монету. Он потянулся ко мне, и я, подавая чек, приготовилась царапнуть ему ладонь ногтем большого пальца. Но между его рукой и моей лапой что-то не срослось: пальцы кассира ухватили пластмассовую круглую ручку на металлическом ящике и повернули, увеличивая до полного звук. Время смешалось, и все вокруг понеслось с невероятной быстротой. Подбегает менеджер, изучает чек, щиплет мою потертую псиную лапу, звонит по телефону, спрашивает мою настоящую фамилию и адрес, пялится на меня глазами-монетами, машет рукой в сторону двери, откуда дважды появляются люди в хрустящей синей форме. Посреди затерянного Миссури я стараюсь пошевелить мозгами и ответить их глазам (правду о том, какая моя фамилия и что-то по поводу адреса: я живу на Либерти-стрит в номере 319, в городе Индепенденс, штат Миссури). До меня доходит слишком поздно, что правила игры в гляделки кардинально меняются, если глаза собеседника болтаются на прикрепленной по сторонам ширинки цепочке.
В семи милях и двенадцати этажах сестра Блендина переворачивает черного туза, и глаза начинают двигаться и расти. В этот момент я пытаюсь, пятясь, выскользнуть из псового обличья, но оно слишком плотное, и меня опережают. Человек в форме делает широкий шаг и оказывается за моей спиной. Этого времени хватает на то, чтобы глаза, превратившись в металлические кружочки, въехали друг в друга и, с громким щелчком захлопнувшись, угодили мне в бедро, на дюйм ниже лобка. Оборвалось сердце и грохнулось бы на пол, если бы не зацепилось в промежности. Знакомое чувство, как в быстро трогающемся лифте, или когда мать зовет таким голосом, что сразу понятно: она заставит лечь, раздвинув ноги, желая убедиться, что новый папа не дрючил тебя, четырехлетку, пока она ходила по магазинам. Я стиснула бедра, и жар спаял кружки там, где они коснулись места между ног. Охромевшая, я потеряла способность передвигаться быстро. Избавиться от псины не получалось, поскольку исход был наглухо заблокирован. Хмырь в форме решил, будто уступка тоже успех, и чтобы закрепить его, расстегнул ширинку. Стиснул мышцы ягодиц и выпятил таз. Бился и терся за моей спиной – каждое движение активировало лазер. Свет для точности прицела разливался по мне толчками, как от тройного красного неонового пульсара в Кресдже. Я чувствовала, что псина сползает с меня в лужу, и в образовавшиеся дыры на голое тело потянуло воздухом Кресджа. К тому времени, когда он кончил, мой облик совершенно обвис. Он спрятал орудие между ног (аккуратно, чтобы не обжечься) и застегнул молнию. Я же, пытаясь реанимировать псину, лихорадочно шептала: «Зрелость» (это ее имя). Зрелость! И к своим лихорадочным просьбам даже прибавила старое лунное заклинание:
Абра Кадабра,
Масло ореха.
Вмажь мне в середку,
Когда не до смеха.
Если произнести правильно – от шепота до диких завываний, – то успех обеспечен: псина возвращается на место. Но в присутствии охранника я постеснялась вопить, и, поскольку трюк не сработал, пришлось полагаться лишь на себя. Форма пихнул меня к двери, и у меня хватило времени только на то, чтобы заправить титьки, словно псиная шкура была на месте до того, как мы двинулись дальше. А он облапил меня любовной пятерней и едва не сломал плечо.
Мы вышли из двери – я в чулках, а шкура волочилась за мной и болталась на ветру.
Пум-пум-пум-пшшш… Пышный рождественский Кресдж погружался в брякание колоколов на площади. За порогом суета тучной ноябрьской независимости. На улице тусуются множество любовников, вроде нас – лижутся, обжимаются, долбятся. Я покрепче запахнулась в остатки псовой личины и, чтобы не бросаться в глаза, приникла к Форме. Он наклонился, куснул меня в ухо и произнес:
– Попробуй бежать, и я тебя застрелю.
Я почувствовала, как его дуло между ног с каждым шагом тыкалось мне в задницу, и не сомневалась, что он говорит правду. Тепло улыбнулась, но, заметив, что он грызет кусок моей ушной раковины, я смущенно отвернулась.
Зал суда располагался в центре площади. На газоне карусель. Я заметила ее, как только мы повернули за угол, и сразу принялась рвать с себя шкуру большими клочьями. Вау! Как же я люблю карусели!
Форма оскалился, и громкость снова усилилась. Мы почти растворились в толпе, а колокола хлестали вальсами Штрауса. Длинные очереди маленьких мальчиков и девочек, тянущих родителей вокруг карусели, рядом две будочки, которые нужно пройти, чтобы усесться на лошадок. Мальчики тащат мам, девочки – папаш. Перед будкой с надписью «Мальчики» шестилетки стреляют из луков в мамаш. Те, широко раздвинув ноги, устроились на скамейках и могут получить с четырех попыток и с пятнадцати детских шагов стрелу в то место, откуда растут их ноги. Папаши сидят в другой будке, и девочки стараются набросить кольца на их сосиски. Если с четырех попыток это им не удастся, то они лишаются права покататься на карусели. Поэтому мамы все шире раздвигают ноги, а папы трут свои приборы, чтобы они исправно стояли. Горько заплакала белокурая девочка: у ее отца все беспомощно мягко, и кольцо раз за разом соскальзывало. Мужчина покраснел и попытался подкупить зазывалу, чтобы дочь все же пустили на лошадку, но на него только оскалились.
![Шпагат счастья [сборник]](/storage/book-covers/18/18210fd45f1eb70de7ae3f5db8a68688e42c2aa5.jpg)
