Мы слишком задержались в штабе, обмывая грядущее событие, и, когда я вернулся домой, Салли с детьми уже уехала к Фергюсонам.
С тех пор как мы обосновались во Франции, поселившись в лесном домике, моя жена стала бояться темноты. Стоило солнцу скатиться за горизонт, как она поспешно зажигала свет во всех комнатах, поэтому наши соседи думали, будто мы каждый день устраиваем приемы.
Уходя, Салли достаточно было опустить рычаг электрического счетчика, чтобы погасить свет. Это было очень удобно, тем более что он висел в маленькой нише рядом с входной дверью.
Я на ощупь приподнял занавеску, закрывающую нишу, и поднял рычажок. От сильного света у меня заслезились глаза. Дверь в гостиную была открыта, и я увидел елку в разноцветных лампочках. Их мигание напоминало рекламу. С Рождества елка немного завяла, и вокруг нее на полу валялись сухие иголки. Салли каждый день выметала их.
На столе лежало несколько свертков. Упаковка свертков и ленты, которыми они были перевязаны, блестели почти так же ярко, как и новогодняя елка. К стоявшей рядом початой бутылке виски была прислонена грифельная доска Дженнифер, на которой Салли написала мне послание:
«Мой дорогой полковник, гололед кончился, поэтому я беру свою машину. Захвати подарки, потому что у меня нет места. Главное, не забудь приехать к Фергам до наступления следующего года.
Твоя Салли».
Милая Салли! И хохотушка, и вместе с тем такая аккуратистка. Фантазерка и сама серьезность. В ней есть и легкомыслие, и озабоченность. К каждому свертку была приколота записка с именем и прозвищем того, кому предназначался подарок: Джеймс-медведь, Дороти-техаска, Джимми-ворчун.
Я сложил подарки в корзину из ивовых прутьев (моя жена пользовалась ею, когда отвозила грязное белье в прачечную), затем побрился, чтобы дамы, которым предстояло поздравить меня с Новым годом, могли ощутить бархатистость моих щек. Надушившись, я вышел из дома. Было шесть часов вечера. Погода была такой сырой, как будто стояла осень. Всю первую половину декабря держались морозы, выпал и лег снег, а затем внезапно наступило то, что называется оттепелью. Казалось, зима уже закончилась.
Я включил радио. С легким подрагиванием автоматическая антенна мягко поднялась над правым крылом машины. Органная музыка напомнила мне о церкви в Бронксе, где преподобный отец Диллингер дал мне впервые прочесть Библию.
Перед моими глазами встал образ преподобного отца. Его лысый, странно заостренный череп, похожий на картонный. А вообще он напоминал старого, доброго клоуна, наверное, его потешные ужимки весьма веселили Господа Бога. Когда Диллингер начинал песнопение, его вставная челюсть то и дело выскакивала изо рта, и он коротким отработанным движением отправлял ее на место. В «Нью-Йорк геральд» писали, что сейчас в Нью-Йорке выпал восьмидесятисантиметровый слой снега и Бродвей расчищают экскаваторами.
Жалко, что я сейчас не там. Бродвей — единственное место в мире, где чувствуешь в себе силы не бояться грядущего года, пусть даже снега выпало восемьдесят сантиметров.
Дороги в лесу из-за опавших листьев, образовавших какую-то коричневую кашу, сделались непроезжими, но через двести метров начиналось хорошее шоссе, и менее чем через десять минут оно приводило тебя в пригороды Парижа. Это было западное шоссе, и обычно я пользовался им, но поскольку Фергюсоны жили на севере от столицы, я решил выиграть время, найдя на карте путь покороче.
В конце концов я заблудился, оказавшись в каком-то заводском квартале, меня окружали закопченные стены и трубы. Плохо вымощенные улицы перерезались железнодорожными путями; водители грузовиков поносили мою белую машину последними словами, и часть пути я был вынужден ехать по тротуарам, потому что на мостовой меняли канализационные трубы. Я не имел ни малейшего понятия, где нахожусь, а поскольку французы неприязненно реагировали на мой «олдсмобиль», не решился спросить, как мне отсюда выбраться.
Наконец, после многих поворотов и разворотов, я выехал на длинную, унылую улицу. Вокруг фонарей плясал туман, а недавно подстриженные деревья напомнили мне лес после пожара, который я когда-то видел в Луизиане. Немногочисленные рабочие разъезжались по домам на мопедах, едкие выхлопные газы редких грузовиков медленно истаивали в пыльном воздухе. Прохожих было немного, все они торопились быстрее попасть к своим очагам. Во всей этой картине была та потерянность, неопределенность, что всегда так чувствуется зимой в заводском районе к концу рабочей смены.
Улица вела прямо к Парижу. Ее уносящаяся вдаль перспектива, означенная огнями светофоров, растворялась в тумане, который вдруг сделался разноцветным благодаря открывшимся огням города. Огни, исчезая в тумане, становились все слабее, слабее от одного к одному, от одного к одному, — словно бы падал ряд костяшек домино. Мне стало хорошо. То была минута совершенной гармонии. Когда ты слит с самим собой, осознаешь это, и тебе кажется, что стоишь на вершине мира.
