— Завтра из Урюпинска приезжает Вера, — сказала Рита. — Ты поедешь ее встречать?
Я кивнула.
— Вера аллергик, — сказала Рита. — У них в Урюпинске очень плохая экология.
Я кивнула. Я знала: больше про Веру ничего не будет сказано. Ну, может быть, кроме того, что Вера хороший человек и вообще интересная личность. У Риты все девушки такие. Рита патологически не умеет говорит о людях плохо. Поэтому слушать Риту скучно.
Рита вообще говорит мало. Или хорошо, или мало — третьего не дано. Впрочем, иногда бывает и мало и хорошо одновременно. Но это редко. В основном Рита предпочитает молчать. То ли боится сказать ненароком выскочившую гадость, то ли ей надоедает всю жизнь говорить одно и то же — хороший человек, интересная личность. Впрочем, молчание Рите к лицу. Оно делает ее интересной. Так что даже самые простые Ритины слова оставляют впечатление глубокомысленной недосказанности.
Рите 48 лет, и она похожа на Ахматову. Вернее на Ахматову похожи чуть удлиненный овал лица и прямая Ритина челка, которую она носит еще с тех самых пор, когда кому-то вдруг пришло в голову сказать, что Рита похожа на Ахматову. Когда я увидела Риту впервые, я буквально обомлела. «Надо же, — сказала я, — вы так похожи на Ахматову!»
Когда я ее поцеловала, я подумала, что теперь каждый раз, целуя Риту, я буду немножко целовать и Ахматову. В каком-то смысле. В каком-то смысле немножко. Потому что Риту я собиралась целовать как можно чаще, а стало быть, и Ахматовой при таком раскладе было бы не на что жаловаться.
Не думаю, что Рита обиделась бы, узнай она о моих мыслях, — в Ритином джентльменском наборе такая стойкая преданность ахматовской челке была явно неслучайной. А если учесть Ритину любовь к поэзии и всевозможные афиши, щедро развешанные по стенам Ритиной однокомнатной квартиры, а также безумное количество полок с разнообразными поэтическими сборниками с дарственными авторскими надписями на них, почерки которых иногда казались мне странно похожим друг на друга, то можно было не сомневаться: воображение, пусть даже тайное, а то и в некотором смысле отождествление себя с образом Ахматовой в Ритиной голове явно шло по полной программе.
Я не осуждаю. Я бы тоже была вовсе не против, если бы кто-нибудь хоть однажды рискнул сказать, что я вылитая Цветаева. К примеру. Хотя в случае с Цветаевой я бы предпочла, чтобы это было сказано все-таки в поэтическом смысле.
* * *
С Ритой, как вы уже догадались, меня связывают интимные отношения. Пока связывают. Потому что я последняя Ритина любовь. Так она говорит. Но я ей не верю.
Однажды Рите позвонила девушка. Девушка была ничья и, как быстро выяснилось в процессе разговора, лет эдак уже за пятьдесят, эдак даже ближе к шестидесяти. Кто-то, памятуя о недавнем Ритином одиночестве, дал ей Ритин телефон, обрисовав Риту в самых восторженных красках, отчего девушка долго не решалась позвонить. Годы шли, и вот теперь, когда она все-таки решилась набрать заветный номер, оказалось, что Рита уже не одна — да, представьте себе, не одна, в отличие от девушки.
— Да… — промурлыкала Рита в трубку. — Да… С любовницей… Что?.. С молодой… Тридцать семь… Так что, как видите…
По Ритиному лицу блуждала торжествующая улыбка.
Она вообще любила мной хвастаться. Хотя иногда мне казалось, что она хвастается вовсе не мной, а чем-то еще, не имеющим ко мне никакого отношения. Например, своим неодиночеством. Подруги, то и дело приезжающие к Рите в гости, с любопытством заглядывали мне в лицо.
— Поздравляю, поздравляю, — говорили они, одобрительно кивая, — наконец-то ты не одна.
— Да, — говорила Рита. — Познакомьтесь. Это моя Наташа. Она посвятила мне два рассказа.
— О! — восторгались подруги. — Надеюсь, дашь почитать?
Рита радостно улыбалась.
— Пусть прочтет Наташа, — говорила она. — Она замечательно читает.
Гости рассаживались на кухне и замирали в позе ожидания. Рита торжественно вносила в кухню папку с рассказами. Она хранила их в папке, чтобы не помялись. В кухне, в сгустившейся атмосфере интеллигентного времяпровождения, наступала глубокая тишина. Я начинала читать. Я действительно умела хорошо читать. Я любила читать — читать и чувствовать аудиторию. Иногда она была мягкой, благодушной, ее не надо было побеждать, она сама с удовольствием лепилась под рассказ, и тогда мой голос становился свободным и щедрым, легко преодолевая оттенки и паузы. Иногда же она бывала сухой и жесткой, но это тоже было интересно, возможно, даже еще интересней, чем предыдущий вариант, — здесь требовалось сразу объявить войну, нет, даже не так — надо было сразу объявить себя победителем и удерживать, удерживать до конца, спокойно и холодно выламывая сухость и жесткость.
Я любила читать, а Рита любила слушать. Она слушала, и на ее лице отражалась гордость за меня, свою любовницу, молодую и симпатичную, обладающую такими замечательными талантами в виде двух посвященных Рите рассказов и умения достойно их прочитать. Да, такие любовницы на дороге не валялись. Ну кто бы еще мог написать ей такие рассказы? Кто бы еще мог так замечательно их прочитать?
Чтение подходило к концу. Я делала последнюю интонацию и, на последней паузе отведя от себя листки с рассказами и подняв глаза, в полной тишине, еще насыщенной отзвуком моего голоса, смотрела на Риту. Это был ритуал. Когда-то мне нравилось так делать, но теперь это было данью публике, необходимой точкой, завершающей эту удивительную, прекрасную, волшебную сагу о настоящей любви. И я не могла позволить себе лишить публику такого удовольствия. Я смотрела на Риту, и все смотрели, как я на нее смотрю, после чего следовал один большой вздох, после чего обязательно находился кто-то, кто, еще раз вздохнув и как-то не слишком уверенно покачав головой как бы в раздумье, как бы пребывая в одолевших мыслях о вечном, говорил:
