МАТС ТРААТ
Были деревья, вещие братья
Роман
В ЛЕСУ
Что оно все так выйдет, этого никто не ожидал. Да и откуда им было знать, раз ни во сне, ни наяву не сподобились они ни единого знака, а если он и был, то ускользнул от них, пролетел мимо.
А может, они уже больше и не разумели знамения бога земли?
Все утро хозяин Паленой Горы и его батрак рубили лес для винокуренного завода. Стволы так и звенели под топором, немо и гордо покидали строй, с треском падая в искрящийся мартовский снег.
За работой у молодых мужчин подвело животы; по правде говоря, они уже давно досыта не наедались. Сейчас они сидели на дровнях и, упершись ногами в плаху, брошенную на снег, обедали.
Хинд собирался высечь огонь и развести из сухой щепы, захваченной из дому, небольшой костер, однако батрак его не поддержал, можно-де обойтись проще.
— Сойдет и холодная,— буркнул он, махнув рукой.
Хозяин достал из-под вороха сена в дровнях сверток и вынул из льняной тряпицы деревянную миску с застывшей на холоде бобовой кашей. На миг перед его внутренним взором возникла Паабу, в жилой риге при свете потрескивавшей лучины ключница собирала им в дорогу еду, на ее смуглой щеке лежал красноватый отсвет огня. Хинду показалось, что тряпица и миска еще хранят тепло девичьих рук. Тепло рук и теплое дыхание — в грубой домотканине и крупной соли, которую ключница, завязав в узелок, положила им с собой. Он вытащил из-под тулупа выкованную отцом финку с рукояткой из оленьего рога, отковырнул кусок каши и кивнул батраку: возьми! Яак протянул черную от смолы руку к миске, вывалил кусок на ладонь и принялся медленно есть.
Зубы у них были крепкие и белые, цвет лица здоровый, однако ни статью, ни видом своим они отнюдь не походили
на богатырей из народной песни. Особенно худосочным и долговязым был молодой хозяин. Озабоченный и задумчивый, сидел он на краю дровней и ел кашу, холодную до ломоты в зубах. С хлебом было туго, и он не посмел отрезать с собой ни одного ломтя. Батрак с жадностью ел кашу, которую сварила Паабу, под ногтями у него полукружьями чернела грязь, а в рыжей щетине застряли крошки. Плотно прижатые к голове уши, глубоко посаженные глаза и жесткие, как дратва, волосы — что там у него творилось внутри, понять было нельзя, как не понять, что таится внутри у лошади, о чем завывает ветер.
Солнце многообещающе светило им в лицо, согревало сквозь одежду тело. Они грелись на припеке, как змеи, у которых весна вызывает странный зуд под полосатой кожей.
— Поди, к вечеру две сажени будет, да пару бревен сверх того,— заговорил Хинд.
— А толку что,— возразил Яак и протянул руку за новым куском каши.
Слова батрака задели Хинда. В голосе Яака, в том, как он говорил с ним, да и во всем его облике чувствовался холодок, Хинд и сам испытывал к нему неприязнь, но из последних сил пытался побороть ее.
В лесу было тихо, ели стояли на солнце торжественно и величаво, благоухали хвоей, неспешно отряхивали снег с ветвей. В такие дни деревья дышали чем-то священным, первобытным и легендарным.
Паук подцепляла губами хрустящие былинки из торбы, лежащей на снегу, фыркала и время от времени прядала ушами: то ли от беспокойства, то ли по привычке, то ли чем-то была недовольна — кто ее знает? Много ли умишка в продолговатой голове под отметиной! Хинд посмотрел на солнце, отложил миску и встал. За хозяином нехотя поднялся и батрак. Паук смотрела на них, покачивая головой, и белая отметина во лбу как-то особенно сияла.
Однако тень, отбрасываемая деревьями, уже достигла ее крупа.
— Слышь, вроде охнул кто?
Яак удивленно посмотрел на хозяина.
— Небось ветер припахнул…— оробело отозвался он.
Лошадь перестала хрустеть и смотрела на них, не отводя глаз. Не ходите! — казалось, молил ее взгляд, а звездочка во лбу была ослепительно белой и яркой. Хинд не выдержал взгляда животного, отвел глаза и поежился.
Медленно натянул на руки заскорузлые от смолы рукавицы и опустил уши шапки. Лес, погруженный в себя, молчал. За вырубкой начинался густой темный ельник, винокуренный завод еще не дотянулся туда своими алчными руками.
Откуда донесся этот странный вздох? Может, просто заложило уши, как это бывает к перемене погоды?
— Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…— пробормотал Хинд и внезапно замолчал, отгоняя мысли об отце, чей образ был воскрешен в памяти словами молитвы.
— Свалим вон ту, и шабаш,— сказал батрак, указывая на замшелую ель.
— А она не…
Хинд кивнул в сторону Лаук, та по-прежнему безотрывно смотрела в их сторону.
— Не бойсь, завалим ее аккурат на ту прогалину, на пеньё,— будто читая его мысли, произнес Яак.
— И то правда, чего одному дереву там куковать,— согласился хозяин.— Остальные-то окрест срублены.— И добавил, имея в виду себя: — Одному-то ох как худо.
Он нагнулся к дереву и стал утаптывать снег вокруг ствола.
— Не губи меня! Гляди, мой ствол плачет на солнце! Не губи! — вымолвила ель.
Но шапка у Хинда была плотно натянута на уши, и он не услышал жалобы дерева, лишь бросил батраку:
— Перегони-ка Лаук к дровам да начинай воз накладывать, я сам его срублю.
Небо незаметно заволоклось тучами, поднялся ветер. Ельник тихо и жалобно застонал, в воздухе реяла слетевшая с веток снежная пыль. Выведенный из задумчивости, обманутый недолгим теплом лес глухо, недовольно зашумел. Между деревьями и на вырубке мелькнули последние солнечные блики, будто убегающие воспоминания. Снова вернулась угрюмая северная зима, свила гнезда в макушках елей, в небе, закуржавила глаза лошади.
