Анатолий ЖУК
БУЛЬВАР
Роман
Он еще не представлял, что это будет за роман, но чувство его начинало в нем жить. Пока неясное, неуверенное, оно медленно прорастало, овладевая всей сущностью, требующей от каждой живой клетки своей доли энергии, которая в результате должна была стать тем сгустком силы, что и позволила бы сначала сесть за работу, а потом каждый день мучительно над ней корпеть. И однажды — один только Бог знает, когда это «однажды» наступит! — наконец поставится последняя точка в конце последнего слова. Ночами в снах проходили отдельные фразы, даже целые эпизоды. И каждый раз он думал, что вот-вот откроет глаза, встанет, возьмет блокнот с ручкой (они всегда лежали рядом на столе) и запишет их. Но — нет: почему-то не делал усилий, чтобы окончательно проснуться, почему-то все эти усилия откладывал на потом... И опять же: определенного понимания на этот счет не было. А когда что-то вырисовывалось, то быстрее всего был страх. Ведь он знал: стоит только начать работу, то потом жалеть себя будет некогда; день и ночь превратятся в одно целое: смешаются, переплетутся — ел не ел, спал не спал, никто не спросит, никто не напомнит. И потянется все к той пресловутой желанной точке после последнего слова. О, этот страх, который каждый раз нужно было переступить, преодолеть, отказываясь от дороги сегодняшнего дня — легкой, вольной, хорошо вытоптанной, которая не требовала тех невероятных усилий, и бросить себя на бездорожье завтрашнего: неизвестного и всегда мучительного.
И все же ощущение жило. Сравнить его можно было, пожалуй, только с женщиной, которая впервые почувствовала, что Святой Дух зажег в ней Солнце...
И он радовался этому чувству, глубоко пряча в себе, ни словом, ни мыслью, пусть даже самой благожелательной, не разрешая дотронуться до него никому другому. Это только его, только он имеет право войти в еще никем неизведанный сад, ходить по нему, открывая для себя и для других те тайные чудеса и радости, печаль и адскую боль, которые жили в его сердце, нервах, крови, сознании... Но пока открывая только для себя: своими чувствами, своим пониманием мира, своим видением его и отношением к нему.
Для других потом. Когда все вызреет, перетасуется одно с другим и, как результат, мыслями ляжет на бумагу. Для других — потом, после пресловутой последней точки.
Боже!.. Кто бы только знал (кроме писателей, конечно), что означает для человека, который однажды, благословенный небесами, впервые взял в руки ручку и блокнот, безоглядно бросив себя в неизведанность такого сада, — последняя точка, после последнего слова?! Одни плакали после нее, другие кричали что-то радостное, третьи — танцевали, четвертые пили до чертиков... А другие так и не доходили до нее, как до звезды, которая где-то светит высоко-высоко, а что представляет собой — вечная тайна.
Отсутствие времени — трагедия. В мире нет ничего выше и дороже времени. Незаметно — как воздух и мысль, невесомо — как солнечный луч, и в него, как в одну и ту же реку, дважды войти нельзя, оно — все богатство мира, отца и матери. Все временно, кроме самого времени. И ты его вечный арестант.
Старая, как мир, эта мысль всегда нова для каждого, потому что для каждого во времени — только свой отсчет.
Ухватив эту мысль — страшно оглянуться. Ему казалось» что жизнь относится милосердно к нему. Почему так думал? Он не знал. Может, и не стоит давать на это точный ответ. Смысл не в том, что и как думаешь. Скорее всего, главное другое: как себя чувствуешь в пространстве и времени? Ведь они всегда единое и всегда последнее, что человеку дано Богом.
И кто другой, как не сам, должен распоряжаться своим пространством и своим временем?! Твое каждое мгновение — от зеленой липкой почки на дереве до золотого листа, который в своем последнем дрожащем полете навеки ляжет на землю, — только твое, и всегда последнее. Как последняя точка в конце последнего слова...
***
Телефон зазвонил в восемь часов утра. Я еще валялся в постели, хотя давно не спал. Делать что-то особенное не было необходимости, потому крутился с боку на бок, мозоля ленью время, когда нужно будет вставать и, выполнив все туалетные процедуры, двигаться на работу. Никогда не завтракаю, даже чай не пью.
Не люблю ранние телефонные звонки. В своем большинстве, ничего хорошего они мне не приносили. А теперь почему-то с рвением схватил трубку, бодро крикнул в нее:
— Да.
— Ты, Чабатарович?
В трубке голос Стаса, Вместе работаем. Стас — педераст. Правда, мне это до лампочки, кто он есть: педераст, транссексуал или еще кто-то из так называемых сексуальных меньшинств. Он — педик, я — бабник. Так что, из-за этого одному на другого плевать?
Хотя, если откровенно говорить, отношусь я к этим меньшинствам (хотя и не подаю вида) с каким-то внутренним неуважением. Скорее всего, тут срабатывает мое воспитание, определить которое на сегодняшний день, пожалуй, невозможно. Чего только в нем не наметалось! И дух крестьянского скупердяйства; и люмпенское «все пропью, но мать не опозорю»; наплевательство идиота на всех и на все и в первую очередь на себя самого; и интеллигентное — «вам стоило бы попросить прощения», и это в то время, когда тебя избивают. Так что, как видно, тут полный набор дегенерата, мутанта, ублюдка, дикаря (выбирай, что пожелаешь все подойдет), созревание которого началось в тот далекий — а может, и не такой уже далекий, потому что он и сегодня дает свои богатые всходы — переворот семнадцатого... Тут уже, как говорят, ни дать ни взять: что есть — то есть; твой вечный крест, твое мучение; каждый несет, что имеет.
