Бриллиант Кон-и-Гута

Пятнадцатилетний вор Джон Гарриман, засунув руки в дырявые карманы дырявых штанов, шел вприпрыжку, ежась от холода, по большой, ярко освещенной улице Лондона. Бледное лицо его выражало сильное утомление, щеки ввалились, глаза блестели, зубы щелкали, как у волчонка.

Вот уже два дня, как он почти ничего не ел…

С голодом он мог бы еще бороться, — это не в первый раз! Но обида!.. Обида, которую он, Гарриман, стерпеть не может… Сказать ему, что он «праздношатающийся бездельник и дармоед, которого всякому надоест кормить», — сказать это ему, Джону, всю жизнь, изо дня в день, из ночи в ночь, работавшему головой, ногами и руками, — главным образом руками, — чтобы прокормить себя и этого старого дьявола Водслея!

Водслей отбирает у него полностью весь заработок, если не считать доли, остающейся в полиции, смирительном доме и некоторых других местах, о которых не стоит вспоминать!..

— Баста! Он больше не будет работать на других! Если уж работать, то только на себя! К Водслею он не вернется, хотя бы ему пришлось сесть на целый год в исправительную тюрьму.

Раздумывая на эту тему и по привычке разглядывая исподлобья прохожих, главным образом, те боковые части их туловищ, к которым портные любят пришивать карманы, Гарриман мысленно сократил годовой срок тюрьмы на половину, а затем, поразмысливши немного, и еще на половину. С трехмесячным — он примирился.

— Пожалуй, в этом даже нет ничего плохого… Осень на носу, а пальцы торчат из сапог веером. Если сесть туда удачно, т. е. при помощи некоторой доли жалобных гримас и вздохов сразу же вызвать к себе сострадание, — а его не лишены даже эти высокомерные господа с большими золочеными пуговицами! — то можно будет, во всяком случае, привести в порядок свою «кожу».

Этим наименованием Гарриман имел обыкновение называть свой гардероб.

— А человек с «кожей» — совсем другое дело!

Главное — что снаружи. Какая разница между ним, Гарриманом, и другими? Никакой. Только в «коже». Да еще разве в том случайном, хотя и неприятном обстоятельстве, что он уродился рыжим…

Так работала маленькая голова в надвинутой на уши громадной продырявленной шляпе, из-под которой торчал клок рыжей шерсти, только издали похожей на волосы, когда ноги, которые несли эту голову в неизвестность, проходили по улицам Лондона поздним осенним днем.

Вот уже с десять минут он не терял из виду человека, который шел впереди быстрой походкой, с большой кипой бумаг под мышкой, кое-как завернутых в синюю бумагу. Все говорило за то, что этот человек находился при деле, дававшем не особенный доход. Порыжевшие перчатки, старый полосатый шарф, обернутый вокруг шеи, несмотря на теплую погоду, и все остальное далеко не носило характера свежести и доказывало, что владелец бакенбард или не при деньгах, или отличается континентальным вкусом и, по-видимому, не скоро расстанется с вещами, изделие которых носило на себе отпечаток во всяком случае не английский.

То, что привлекало Гарримана, находилось в правом кармане старенького пальто иностранца, шагавшего с уверенностью спешащего куда-то человека. Несомненно, это был кусок белого хлеба, самого обыкновенного белого хлеба в три пенса ценой. Края бумаги, в которую он был завернут, промаслились и, конечно, ни от чего другого, как от масла…

Может быть, там была также колбаса или сыр? или, может быть, кусок говядины, как это иногда делается у богатых людей? Воображение Гарримана рисовало начинку во всевозможных ее видах. При мысли о том, что в этом отвисающем кармане может заключаться паштет из печенки, он не выдержал, и расстояние между ним и преследуемым сразу сократилось вдвое. Теперь Гарриман шел за ним следом, почти дотрагиваясь до источника своих искушений. Воспоминание о паштете, который он ел единственный раз в жизни у своего приятеля, негра Голоо, жгло его как огонь. Это было в тот памятный день, когда Голоо уложил своими кулаками в третьем раунде знаменитого американца Гоча, взял сезонное первенство в боксе и устроил по этому поводу раут для своих поклонников, веривших в его звезду. Среди них он, Гарриман, был самый искренний и самый оглушительный по выражению своего восторга.

Гарриман отлично знал разницу между так называемым порядочным человеком и не джентльменом.

— Зачем этот старик несет в кармане хлеб? Джентльмены в это время не обедают. Это — во-первых. А во-вторых, какой же джентльмен заменит обед куском простого хлеба, хотя бы даже начиненного паштетом из печенки! Может быть, это приготовлено для его собаки? Но собаки как будто нет, ее около не видно… Во всяком случае, Гарриман знает карточки всех ресторанов, вывешенные у входных дверей. О, нет! Обед! Обед есть нечто совсем другое. Обед не носят по улице. За обедом сидят, наверное, часа четыре, не меньше, может быть, даже больше, пока не съедят всего, потому что меньше, чем в четыре часа, того, что перечислено на карточке, не съесть даже Гарриману.

Между тем преследуемый человек с бакенбардами вдруг изменил направление и повернул вправо. Перед Гарриманом высилась серая громада незнакомого ему здания, почти доверху облицованного блестящим красноватым гранитом. Не было ни вывесок, ни магазинов, но окна были ярко освещены. Массивные переплеты их уходили, казалось, этаж за этажом прямо в небо. Но это как будто не был и жилой дом.