Наш мотострелковый полк стоял неподалеку от небольшого аула, который начинался у подножия горного хребта и по пологой лощине уходил своими выложенными из дикого камня хижинами вверх — туда, где, сбегая по дну ущелья, грохотала среди валунов неширокая бурливая речушка. В аул мы не совались: задача полка была охранять входы и выходы из ущелья, которое служило повстанцам воротами из одного мира в другой — из горного, вольного и мятежного в равнинный, где войска федералов пытались вот уже какой год удержать конституционный порядок.
Лагерь, в котором мы жили, хотя и был не столь великим, тем не менее представлял суровое зрелище и напоминал стан Тамерлана: прямые ряды вылинявших армейских палаток тянулись с запада на восток, создавая атмосферу непонятной тревоги и отчаяния. При небольшом контингенте служивого люда здесь было достаточно много военной техники, начиная от тяжелых тягачей и кончая боевыми машинами пехоты; еще более жуткие черты этой прифронтовой картине придавали линии орудий, которые своими жерлами были устремлены вверх, туда, откуда денно и нощно равнина обстреливалась чеченскими боевиками. То и дело над лагерем вдоль линии гор проносились боевые вертолеты и самолеты-штурмовики, которые вместе с пехотой несли бесконечную вахту. Безысходным казалось все: и эти унылые осенние дождливые дни, наполненные порой непроглядным всепоглощающим туманом, и эти тучи, что черным грязным месивом повисли над хребтом, и бесконечный грохот орудий… Страшно и мучительно было смотреть на окружающий мир, где все было пропитано запахом смерти.
А солдатские лица… В них ни кровинки, ни света надежды. Худые, скуластые, а глаза-то, глаза-то! Пустые, порой злые и колючие, а чаще растерянные. Они, пацаны, ничего не понимают. А самое главное, они не понимают того, почему наша хорошо обученная и вооруженная доблестная армия никак не может сладить с несколькими тысячами разрозненно действующих бандитов. Да, именно бандитов — так здесь называют боевиков. А еще их называют «чехами», иногда моджахедами и «духами» — последнее пришло по исторической цепочке из недавней афганской войны. Слово «кунак», которое некогда было самым обиходным на Кавказе, не произносится — все вокруг кавказцы кажутся врагами. Так и живем: одним глазом спим, а другим моргаем, чтоб врасплох нас чеченцы не застали.
Пацаны в камуфляже верят, что воюют за правое дело, только вера эта потихоньку тает — уверенность, как известно, вселяет в нас победа, а здесь непонятно, то ли мы побеждаем, то ли все стоит на одном месте, то ли вообще побеждают нас. Впрочем, я тоже пока верю, что мы пришли на эту землю установить мир. Для меня чеченские мятежники — люди, покусившиеся на конституцию, поэтому мы должны их усмирить или уничтожить. Не мы, думал я, начинали эту войну, поэтому обвинять нас не в чем. Те, кто нас обвиняет, — наши враги. Они думают, что нас можно запугать или победить. Ошибаются! Нас ни запугать, ни победить невозможно. Ведь на нас возложена миссия утвердить справедливость в этих горах, а справедливость, как известно, — высший человеческий закон. Так я думал…
Когда я прибыл в часть, меня поселили в палатку, которая находилась на западной окраине лагеря и где проживало несколько офицеров штаба. Справа и слева от нас тоже стояли палатки штабников.
Моя должность — начальник медицинской службы полка. Меня же для краткости называли начмедом — так проще. В армии вообще одни сокращения. Помните анекдот? Пока один араб, дабы предупредить своего сына об опасности, выговаривал длиннющее, словно товарный поезд, имя своего сына, враг всадил в него пулю. В армии любят краткость во всем. Потому меня и называют начмедом, потому здесь не старший помощник по строевой части, а попросту СПНШ, не заместитель начальника штаба, а ЗНШ… А еще есть начвещ, начпрод, начарт, нач. ПВО… Даже командира полка здесь зовут по-своему — «полканом».
В должности начмеда я служу уже несколько лет. До этого служил в других частях федеральных войск. Звание майора мне присвоили четыре года назад, но это все, это потолок для моей должности. Чтобы получить подполковника, необходимо перебраться в медицинско-санитарный батальон или в военный госпиталь. И такая возможность была: за месяц до того, как я попал на войну, меня собирались перевести в один из дивизионных госпиталей Приволжского военного округа, но я попросился на Кавказ. Нет, я не герой, и мне не нужно орденов. Просто скучно стало жить на свете после моего развода с Лидусей. Она ушла к моему старому товарищу. Его фамилия Горин — мы вместе учились в медицинском. Он остался при кафедре и стал ученым, а я ушел в армию. Мы оба любили нашу сокурсницу Лидусю Свешникову, но она выбрала меня. Увы, все то время, когда мы двигались по ухабам нашей совместной жизни, я чувствовал, как в ее душе происходит какая-то бесконечная борьба. Оказывается, выбор ее не был окончательным — она продолжала присматриваться к нам с Гориным, сравнивать нас и что-то прикидывать в своей рыжей кудрявой головке. С самого начала мне стало понятно, что у нее нет ничего общего со светлыми образами декабристок, ее никогда не будут мучить приступы самоотверженности. Гарнизонная серая жизнь не для нее. Потому-то она и убежала к старому холостяку Горину, у которого после института так и не нашлось времени или же просто не появилось желания жениться. Теперь он воспитывает мою дочь. Ну да бог с ними. О своих смятенных чувствах и страданиях, которые я испытал после развода, говорить не хочу — слишком больно. А кого сегодня тронет чужая боль, когда своих трагедий хватает?
