Отца моего звали Пирипъ, а меня при св. крещеніи нарекли Филиппъ; такъ какъ дѣтскій языкъ мой не могъ справиться съ такимъ длиннымъ и труднымъ прозвищемъ, то я и сократилъ его и назвалъ себя Пипъ. А затѣмъ и всѣ стали звать меня Пипомъ.
Первое самое сильное и яркое впечатлѣніе бытія получилъ я, какъ мнѣ помнится, въ одинъ достопамятный сѣренькій день, подъ вечеръ. Въ то время я уже зналъ, что безлюдное мѣсто, поросшее крапивою, было кладбище, и что Филиппъ Пирипъ, покойный прихожанинъ мѣстной церкви, а также жена его Джорджіана, умерли и схоронены на этомъ кладбищѣ; и что Александръ, Варѳоломей, Авраамъ, Товій и Роджеръ, малолѣтнія дѣти Филиппа и Джорджіаны, тоже умерли и схоронены тамъ же; и что дикій плоскій пустырь, лежащій за кладбищемъ и перерѣзанный рвами, гатями и изгородями, съ пасущимся на немъ скотомъ, — болото; а полоса свинцоваго цвѣта за нимъ — рѣка; а отдаленная мрачная берлога, изъ которой дуетъ вѣтеръ, — море; а крошечный, съежившійся ребенокъ, запуганный всѣмъ, что его окружало, и наконецъ заревѣвшій, — это Пипъ.
— Заткни глотку! — закричалъ страшный голосъ, и какой-то человѣкъ появился изъ-за могилъ со стороны церковной паперти.
— Замолчи, чертенокъ, или я перерѣжу тебѣ горло!
Ужаснаго вида человѣкъ былъ въ грубой сѣраго цвѣта одеждѣ, съ большой желѣзной цѣпью на ногѣ; голова у него была накрыта не шляпой, а обмотана грязной тряпкой; ноги же обуты въ стоптанные башмаки. Человѣкъ этотъ, промокшій до костей, забрызганный грязью съ ногъ до головы, отбившій себѣ ноги и охромѣвшій, порѣзавшійся объ острые камни, обожженный крапивой и исколотый репейникомъ, хромалъ, дрожалъ, таращилъ на меня глаза и рычалъ, а зубы у него стучали въ то время, какъ онъ взялъ меня за подбородокъ.
— Охъ, не рѣжьте мнѣ горла, сэръ! — молилъ я въ ужасѣ. — Пожалуйста, не дѣлайте этого, сэръ!
— Какъ тебя зовутъ? — отвѣчалъ человѣкъ. — Живѣе!
— Пипъ, сэръ.
— Повтори, повтори же, говорятъ тебѣ!
— Пипъ, Пипъ, сэръ.
— Покажи, гдѣ ты живешь!
Я ткнулъ пальцемъ въ томъ направленіи, гдѣ стояла наша деревня, на плоскомъ берегу, поросшемъ олешникомъ и ивнякомъ, въ разстояніи мили съ небольшимъ отъ церкви.
Человѣкъ съ минуту глядѣлъ на меня, затѣмъ схватилъ меня за шиворотъ и выворотилъ мои карманы. Въ нихъ ничего не нашлось, кромѣ куска хлѣба. Незнакомецъ былъ такъ силенъ и торопливъ въ движеніяхъ, что перевернулъ меня внизъ головой, и колокольня очутилась у меня подъ ногами; наконецъ онъ поставилъ меня на ноги колокольня опять стала на прежнее мѣсто, а я сидѣлъ на высокой гробницѣ и дрожалъ, между тѣмъ какъ незнакомецъ съ жадностью ѣлъ хлѣбъ.
— Ишь ты, щенокъ, — сказалъ человѣкъ, облизываясь, — какія у тебя жирныя щеки.
Я думаю тоже, что щеки у меня были жирныя, хотя я былъ не великъ для своихъ лѣтъ и не силенъ.
— Чортъ меня побери, я бы съ охотой ихъ съѣлъ, — сказалъ человѣкъ, съ зловѣщимъ кивкомъ головы, — и право же отчего бы мнѣ ихъ не съѣсть!
Я серьезно выразилъ ему надежду, что онъ этого не сдѣлаетъ, и еще крѣпче ухватился за гробницу, куда онъ посадилъ меня, — частью, чтобы не упасть, а частію, чтобы не заплакать.
— Ну, слушай! — сказалъ человѣкъ. — Гдѣ твоя мать?
— Вонъ тамъ, сэръ! — отвѣчалъ я.
Онъ вздрогнулъ, бросился было бѣжать, но остановился и оглянулся.
— Вонъ тамъ, сэръ! — застѣнчиво объяснилъ я, указывая на могилу матери.
— О! — произнесъ онъ, возвращаясь назадъ. — А это вѣрно отецъ лежитъ рядомъ съ матерью?
— Да, сэръ.
— Га! — пробормоталъ онъ, задумавшись. — Съ кѣмъ же ты живешь — если предположить, что я буду такъ добръ и оставлю тебя въ живыхъ, въ чемъ я еще вовсе не увѣренъ!
— Съ сестрой!.. м-съ Джо Гарджери, женой Джо Гарджери, кузнеца, сэръ.
— Кузнеца, эге? — проговорилъ онъ и поглядѣлъ на свою ногу.
Мрачно переводя глаза поперемѣнно съ ноги на меня, онъ ближе подошелъ къ гробницѣ, взялъ меня обѣими руками и отодвинулъ, внушительно уставившись мнѣ прямо въ глаза, которые безпомощно глядѣли на него.
— Ну, слушай, — началъ онъ, — вопросъ теперь въ томъ, отпущу-ли я тебя живымъ. Ты знаешь, что такое пила?
— Знаю, сэръ.
— И знаешь, что такое харчи?
— Да, сэръ.
Послѣ каждаго вопроса онъ трясъ меня сильнѣе, какъ бы затѣмъ, чтобы дать почувствовать мою безпомощность и ту опасность, въ какой я находился.
— Принеси мнѣ пилу.
Тутъ онъ потрясъ меня.
— И принеси мнѣ харчей. — И онъ опять тряхнулъ меня. — Принеси мнѣ и то и другое. — Онъ еще разъ тряхнулъ меня. А не то я вырву изъ тебя сердце и печенку. — И онъ снова тряхнулъ меня.
Я былъ до смерти напуганъ, а голова у меня такъ кружилась, что я ухватился за него обѣими руками и проговорилъ:
— Если вы будете такъ добры, сэръ, и позволите мнѣ стать на ноги, то, можетъ быть, меня перестанетъ тошнить, и я лучше пойму васъ.
Онъ еще тряхнулъ меня, и затѣмъ, не выпуская изъ рукъ, поставилъ на гробницу и сказалъ:
— Завтра рано поутру принеси мнѣ пилу и харчи. Принеси мнѣ ихъ вонъ туда, за старую батарею. Если ты это сдѣлаешь и никому не скажешь ни слова, и даже виду не подашь, что видѣлъ такого человѣка, какъ я, или вообще кого-нибудь, то останешься въ живыхъ. Но попробуй только не послушаться или хоть въ чемъ-нибудь отступить отъ моихъ приказаній, хотя бы въ самыхъ пустякахъ, — и твое сердце и печенка будутъ вырваны, зажарены и съѣдены. Я вѣдь теперь не одинъ, какъ ты можетъ быть думаешь. Тутъ около меня прячется одинъ молодой человѣкъ и въ сравненіи съ этимъ молодымъ человѣкомъ я — ангелъ. Этотъ молодой человѣкъ слышитъ то, что я тебѣ говорю. У этого молодого человѣка есть секретный способъ, одному ему извѣстный, какъ добраться до мальчика и до его сердца и до его печенки. Тщетно сталъ бы мальчикъ прятаться отъ этого молодого человѣка. Хотя бы мальчикъ заперъ дверь, хотя бы онъ улегся въ теплую постель, хотя бы залѣзъ съ головой подъ одѣяло и думалъ бы, что вотъ какъ ему теперь теило и безопасно, — этотъ молодой человѣкъ все-таки къ нему проберется и его достанетъ. Я теперь съ большимъ трудомъ мѣшаю этому молодому человѣку обидѣть тебя. Мнѣ не легко спасти отъ него твои внутренности. Что ты на это скажешь?