Не могу понять, что это за люди! — по крайней мере, раз двадцать на дню повторял дон Маркино, негодующе поднимая плечи и выставляя вперед растопыренные руки, при этом углы его рта опускались. — Не могу понять, что это за люди!
Дело в том, что люди эти в большинстве случаев вели себя не так, как вел бы себя он, и почти всегда осуждали все, что он делал и что казалось ему правильным.
Видит бог, по какой-то непонятной причине прихожане Стравиньяно с первого же дня стали относиться к нему недоброжелательно! Они никак не могли простить ему, что он безжалостно вырубил (разумеется, с соизволения начальства) дубовую рощу, которая некогда возвышалась в лощине за церковью и ничего не давала приходу. Не могли они спокойно относиться и к его благословенной усадьбе, и к уютному флигельку из четырех комнат, который он выстроил на деньги, вырученные от продажи деревьев; флигелек этот примыкал к церкви с одной стороны, а с другой находился одноэтажный домик, где жил сам дон Маркино и его сестра Марианна. Но разве часть этих денег не была употреблена на содержание церкви? И что тут плохого, если он каждое лето сдавал флигелек какой-нибудь семье, приезжавшей провести жаркое время года в Стравиньяно?
Как видно, жителям Стравиньяно обязательно хотелось, чтобы их приходский священник был беднее, чем святой Иов. Но возмутительнее всего было то, что, с одной стороны, они хотели видеть в нем служителя для всех, а с другой — не дай бог, если его встречали с мотыгой в руках или на пастбище! Как видно, они боялись, что он запачкает рясу или же руки его, которым предстояло прикасаться к святому причастию, покроются, чего доброго, мозолями! Но не мозолей на руках следует страшиться, а нечистой совести, да, нечистой совести.
Дон Маркино был прав, но… если бы он только мог себя видеть! Впрочем, и тогда ему не пришло бы в голову, что у него, как и у его сестры Марианны, ноги походили на гусиные лапы и оба они переваливались на ходу, совсем как гуси; брат и сестра были одинакового роста, тучные и, казалось, лишенные шеи. Дон Маркино, надо думать, не прислушивался к своему голосу, а если и прислушивался, то ему не казалось, что его гнусавый, вечно простуженный голос походил на кошачье мяуканье. А ведь неприязнь прихожан в большей степени зависела от этих его особенностей, в которых он не отдавал себе отчета, — от телосложения, голоса и манеры разговаривать с людьми.
Приходили к нему, скажем, среди ночи просить ослицу и одноколку, чтобы срочно привезти врача из Ночеры, — дон Маркино в таких случаях неизменно отвечал:
— Да тебе на ней не доехать. Ты рискуешь, любезный, сломать шею, ведь она тебя непременно два или три раза перевернет, хорошо еще, если только три раза, а не больше.
Разговаривая, он то и дело пересыпал свою речь острыми словечками, которые слышал бог знает когда и от кого, но повторял он их кстати и некстати и вовсе не из пристрастия к острословию. Ослица и впрямь была норовиста, настолько норовиста, что дон Маркино в самом деле не решался без боязни одалживать ее. Видит бог, сколько раз она даже ему не позволяла посадить кого бы то ни было в одноколку! И, чтобы она не кусалась и не лягалась, когда он седлал или запрягал ее, приходилось прибегать к бесконечным уловкам, называть ее самыми ласковыми именами и отечески втолковывать ей, что необходимо проявлять терпение и покорность, коль скоро господу богу было угодно сотворить ее ослицей.
— И немудрено! — говаривали в Стравиньяно.
Эта ослица, за которой почти все время присматривал дон Маркино, куры и три борова, за которыми ходила его сестра Марианна, две коровы, которых пасла босоногая служанка Роза, — все они, постоянно видя перед собой хозяев, походивших как две капли воды на гусей, невольно должны были почувствовать в них родственные существа. Вот почему животные и вели себя так, как ни за что не посмели бы вести себя у других хозяев. И все потешались, видя, как эти дурно воспитанные животные не проявляют никакого уважения к приходскому священнику и его сестре, как три огромные молочно-белые свиньи, возможно, без злого умысла обижают Марианну. А с каким отчаянием она по утрам разыскивала яйца, которые куры, словно нарочно, прятали от нее, несясь каждый день в другом месте. У всех этих кур лапки были повязаны тряпочками, чтобы их, упаси боже, не подменили!
— Почему бы вам, донна Марианна, не привязать и поросятам голубые бантики на хвосты?
Судите сами, пристойно ли обращаться с такими речами к несчастной сестре бедного приходского священника, который никому ничего дурного не сделал? Эх… И дон Маркино негодующе поднимал плечи и выставлял вперед растопыренные руки, при этом углы его рта опускались и он повторял:
— Не могу понять, что это за люди!..
Больше чем когда-либо было у него причин повторять это свое излюбленное выражение в тот день, когда он отправился в Ночеру на скотный рынок.
Дон Маркино не собирался ни продавать, ни покупать; он поехал только для того, чтобы поглядеть да послушать: у него в этом году кончался контракт с крестьянами, работавшими на церковной земле, которыми он был недоволен, — он уже объявил, что на будущий год наймет других, а теперь срок подошел. Здесь, на ярмарке, где собрались крестьяне со всей округи, ему нетрудно будет разузнать, кто покупает, а кто продает, что говорят о тех или о других.
