ВЛАДИМИР ТЫЧИНА
БИОГРАФИЯ
Когда-то, давным-давно, он был Владимиром. И лишь потом, на рубеже третьего тысячелетия, товарищи стали называть его Мирвлади дли просто Мир. Ему (понравилось новое имя, и он постепенно отвык от настоящего. В документах старых времен значилось: Владимир Васильевич Степнов. Место рождения - Москва. Год рождения... Да! Как давно это было! Первая треть двадцатого столетия! Свои даты он знал, он помнил их. Но какое же далекое время! Детство. Он старался часто вспоминать его. Но помнил не все. Порой не верилось, что был когда-то мальчиком, юношей. Не восстанавливались в памяти ни места, ни лица... Иногда вдруг кусочек давнего вспыхивал ярко и выпукло. Тогда вспоминался день среди зеленых дубов, насквозь пронизанных солнцем. Он - барабанщик рядом с пионерским знаменем. Неумело, зато торжественно хрипит горн. Красногалстучными неровными шеренгами топает отряд. Сияющие глаза. Разноцветная толпа взрослых: папы и мамы, бабушки и дедушки... И тоже улыбаются, и очень гордятся. И вдруг все смешалось. Война всплывала по памяти, по кинохроникам. Зеленый мир стал серым и непонятным. Деревья и голубое небо покрылись темной маскирующей серостью. Воздушные тревоги, сирены... Сырые стены бомбоубежищ встряхивались как картонные. Отца помнил слабо. Осталось от него что-то неясное и светлое. Знал: отец был инженером и мечтал строить плотины, электростанции. И не успел. Запомнилось страшное. Они с матерью в госпитале. Белые койки, белые люди, белые бинты... Белое чужое лицо с закрытыми глазами. Отец! Мать прислушивается к умирающему голосу, что-то говорит. А он стоит рядом. одеревеневший, И только потом вцепился в отца, стараясь удержать его руками, плачем, зовом... Осталась как-то сразу почерневшая мать. И еще... знакомые и незнакомые люди, воспаленные войной и очень серьезные. Холодная и голодная, но решительная военная Москва. Опять и опять проносятся в памяти рваные куски далекого прошлого. Детства не стало. Вот вместе с женщинами и сверстниками выбрасывает из противотанкового рва землю лопатой. Он не слышал крика: "Во-о-оздух! Не-мец летит!" Только в последний момент, когда мать, сбив его с ног, закрыла собой, он успел заметить слева пляшущие фонтанчики земли. Самолет с черно-белыми крестами вернулся и, завывая, пролетел чуточку в стороне. Они лежали не шевелясь, пока снова не застрекотали кузнечики. Потом хоронили убитых. Вспоминалось, как в едва не разваливающихся, до отказа набитых вагонах редких тогда поездов ездили за город сажать картошку. Опасение многих москвичей, не уехавших в "эвaкуaцию", было в этой картошке. Вспоминался ломоть черного хлеба завтраки в зимнем холодном классе... Или хлебные карточки, которые он однажды потерял. Мальчик тосковал об отце и не верил, что отца не будет больше. Мать не противилась: пусть верит. Нет! Не хотелось вспоминать о войне. Но ведь она была! Она жестко врезалась в память. Если бы он был врачом! Он непременно спас бы отца! Наивный подросток, наивные мысли... Он стал врачом. Хирургом. Время заскользило, будто под невидимым парусом. Хирургия, могущественная хирургия бессильно пасует перед старостью. Когда же впервые возникла эта мысль? Нет. Не запомнилось. Когда вдруг постарела мать? Друзья? Он сам? Не помнит. Стало ясно одно: хирургия могуча только на "сейчас", на тот миг, когда человек жив. Он стал спешить. Успеть сделать возможное и невозможное, чтобы победить смерть. А пока "ближайшая задача бороться со старостью. И правильно! Слишком много пережила Земля, слишком много познал человек, чтобы поступиться своим правом жить. Хирург стал геронтологом. Требуется кардинальное решение, которое позволит не признавать самую смерть, а тем более старость. Деятельная жизнь, укладывающаяся в две, четыре, пять человеческих жизней, - вот что надо создать! Почему смерти дано право вырывать из жизни людей в там расцвете творческих сил, когда их ценность для общества становится особенно весомой? Уходя в небытие, человек уносит с собой свою неповторимую личность, индивидуальность творческих планов и своеобразие их претворения. Трагедия! Разве вправе человечество растрачивать богатства, накапливаемые в каждом живущем на Земле? Человек должен. жить не одну сотню лет, а несколько... Так размышлял будущий Мирвлади. С тех пор эти мысли вершили его судьбой. Они заставляли исступленно работать, думать, искать и работать... Но какое-то внутреннее беспокойство слишком уж часто посещало его, заставляя вспоминать минувшее. И чем отдаленнее было прошедшее, тем отчетливее и острее оно всплывало в памяти. Он не всегда осознавал причины этой ностальгии. Порой воспоминания были столь тягостны, что вынуждали его кудато идти, хвататься за любое дело: лишь бы приглушить боль.
...Самые тяжелые воспоминания были связаны с ней. Впервые он поцеловал ее, когда поймал в озере. Как русалку. Тогда была теплая я светлая ночь. Луна танцевала медленный вальс, плавая в разливе ночного неба и ныряя за верхушки деревьев. Ветки тихонько покачивались в звездной черноте. В прибрежных кустах таинственно темнели садовые скамейки. Светящийся песок шуршал под ногами. Он будто предчувствовал встречу. Что-то напонятное заставило сделать непозволительное - отложить работу в сторону. Имея за плечами более ста лет мудрости и огромный авторитет, не так-то просто по-мальчишески броситься в ночь. Сейчас молодая кровь отшвырнула этот столетний академизм, а крепкие мышцы понесли тело в озерную темноту. Он услышал плеск, и из темно-голубого тумана, стелющегося над водой, перед ним вдруг возникло девичье лицо. Она не испугалась. Может, ждала? Их глаза сразу нашли друг друга. Она была молода, хороша. Он поначалу стушевался. Но как приятно держать ее на руках я осторожно выходить на берег. Она не сопротивлялась, доставляя ему удовольствие нести себя. Мокрые и перепачканные песком, они были счастливы тогда. Потом, будучи мужем и женой, они не сговариваясь, порознь и будто тайно, бежали ночью к озеру и каждый раз выплывали из ночного тумана навстречу друг другу в одном и том же месте. "Здравствуй, девушка!" - шелестел над водой его голос. "Здравствуй, юноша!" - всплескивала она. Мокрый песок приятно охлаждал их гибкие тела... А потом все чаще и чаще она не находила в тумане ночного озера его счастливых глаз... Время шло своим чередом, но он потерял ему счет. Любил ли он ее? Любил. И до сих пор любит. Конечно. Она тоже любила его. Но не приняла его отрешенности, не разобралась в причинах его равнодушия к суетности быта и, наверное, считала, что больше не любима. Она была поэтической женщиной и никак не могла прямириться с его рационализмом. Не могла пробить брешь в его деловой исступленности. Время было дорого ему. Расстаться с ним он не мог. Ему нужно было успеть! А она слишком любила его: не захотела подвергаться ренессансу и предпочла всего одну жизнь. Мирвлади поздно понял цену потери, цену ее жертвы. Она подарила сына, но более ждать не захотела... Сын вырос сильным, красивым и нетерпеливым. Сын не пошел по стопам отца. Он отправился в звездный полет. Потом их было много... Сын вернулся к отцу, носившему уже к тому времени имя Мирвлади. Он вернулся, чтобы попасть сразу в центральную операционную для проведения первого в его жизни ренессанса. Сыну было за шестьдесят. Мирвлади вспомнил свой первый центральный операционный зал, уже в то время совершенно непохожий на эпохальные хирургические операционные. Здесь совершалось таинство - регенерация тканей человека! На основе собственных, но постаревших тканей, с помощью прирученной опухолевой реакции создавались новые молодые клетки, органы и целые системы организма. Он, как волшебник из сказки, превращал юные и агрессивные раковые клетки в незаменимых тружеников. По его команде они становились на место отживших и дряхлых клеток. Молодая жизнь начиналась снова. Понятие "старость" не существует более. Мирвлади и коллеги гордятся. Теперь говорят: постарел, требуется регенерация, ренессанс. Да! Есть ренессанс! Есть возрождение из старости! Тогда, на закате второго и заре третьего тысячелетия, он одним из первых испытал на себе собственное открытие, разработанное и отшлифованное его коллективом. Разве не были те изматывающие дни, месяцы и годы счастливыми? Они были счастливы, когда заставили опухолевые клетки наконец подчиниться воле разума. Радости не было предела - плотина прорвалась, и поток веселья выплеснулся в окна, в квартиры. Безумствовали репортеры... восторженные добровольцы желали стать первыми бессмертными людьми... Теперь он успел! Сын снова стал юношей и улетел к звездам. Перед стартом они виделись мельком. "Как живешь, отец?" - "А ты как?" Вот почти и все, что они сказали друг другу перед последним "прощай!". Из этого полета сын не вернулся. В нем жило нечто от отца - полное игнорирование времени во имя дела. Сын проскочил свой Рубикон, не заметив кризиса. Ренессанс запоздал. Еще одна потеря; разорвана еще одна нить, связывающая Мирвлади с прошлым. Друг сына, космолетчик Влоич, привез для него старую фотографию. На ней мальчик, женщина и мужчина. Влоич сказал, что фотография всюду была с сыном. Но сын погиб. Сегодня ему исполнилось бы четыреста пятьдесят пять лет. Теперь, когда завершено главное дело его жизни, Мирвлади чаще, чем прежде, жил воспоминаниями о том, чего никто не знает и не помнит, кроме него. Все предыдущее представляло собой гонку за временем в лихорадочной круговерти работы. И вот он словно бы споткнулся на бегу. Эти несколько сотен лет пролегли через геронтологический центр. Он не был ханжой, но его сердце оставалось пустынным, как снежная тундра. Он не мог найти продолжения пути. Ему порой казалось, что жизненный кредит его стремлений исчерпан, и будущее иногда представлялось серым в 1будничности работы, которую теперь на его месте мог делать любой специалист геронтологического профиля. Значит, он должен нисходить до среднего уровня? "Неужели ты исчерпал себя? Ты не можешь быть средним! Нет!" Он продолжал стоять на террасе, вцепившись обеими руками в лерила ограждения. Ветер беззаботно плескал в лицо прохладой и терялся где-то за спиной. Всегда спокойный и внешне даже медлительный, Мирвлади сохранял юношескую взрывчатость и увлеченность, если дело касалось чего-либо неординарного. За свои без малого шестьсот лет он научился управлять собой твердо и прозорливо. Опыт, который он накопил за это время, был под стать целому архиву, помноженному на деятельность исследовательского института. В одной голове опыт поколений - и не книжный, а личный. Ему ли волноваться так? Мысли метались, как клочья рваных облаков. Спокойствия не было. Главное сделано и отдано людям. Остается пользоваться плодами свершенного? Еще сто, еще пятьсот лет... Что же ему нужно от жизни? Каков смысл? Он не знал, как ответить самому себе на этот вопрос. Сыну хватило его короткой жизни. Может, он просто не захотел замечать кризиса? А Влоич? Он старше сына, но ему мало его четырехсот восьмидесяти двух лет. Почему? Философия жизни. Извечный вопрос: что дальше и как дальше? Все эти сотни лет он здесь... на Земле. Многие другие там... где понятие "жить" не укладывается в земные рамки. "Жить" - там означает делать, познавать... сотнями лет. Иные категории мышления... Мирвлади не вспоминал, что человеческая сущность заключена в ненасытной потребности познания, способной стать вечным двигателем в каждом возрасте, в любом состоянии, даже перед вступлением в ничто. Только отчаяние одиночества, тоска, безысходность страданий может зародить искреннее стремление к самоотрицанию, к смерти как избавлению. Встряхнись: разве это торжествует отчаяние? Не стало сына, но есть его друг, Влоич. В ничто ушла жена. Но разве он навсегда огражден от любви? Не дошли многие мальчишки. Зато долго живут теперь оставшиеся друзья. Время, столетия выравнивают возраст поколений. Деятельность людей яе отраиичивается более земными пределами. Ок еще не понимал, что в конце концов победу над его мыслями одержит потребность познавать, любить и жить. Он же здоров, как всегда, молод. Он должен почувствовать остроту жизни. Тогда она приобретает смысл, когда яблоко познания на ветви человеческого дерева вновь будет наливаться живительными соками. Тяжесть памяти облегчалась. Вернулась мысль: подаренное людям долголетие уничтожило главное - страх перед смертью. С ренессансом воля человека стала раскованной, расширились границы того, что не достигалось прежде. Скулы подобрались, стали резкими. Взгляд приобретал прежнюю решимость. Но там, в груди, под старой фотографией, по-прежнему холодила тупая боль, так и не дававшая полного успокоения.
