Шуруп сидел на шатком рассохшемся столе и грустно ковырял столешницу щербатым, сточенным до состояния пики ножом. Рядом Мышка плела замысловатое украшение из кожаных ремешков и мелких крысиных косточек. Было холодно. В соседней комнате заброшенной квартиры, жарко горел костёр, доносились женские визгливые и мужские низкие голоса, но к огню допускались только авторитетные члены племени, а таким, как Шуруп приходилось довольствоваться крохами тепла, которые доходили до них через дверной проём. Мышка могла время от времени приобщаться к теплу общинного огня. Всё-таки дочь погибшего охотника. Да и молодые бабы всегда в цене. Даже такие невзрачные, как она. По крайней мере на продажу колхозникам сгодится. Им всегда в хозяйстве бабских рук не хватает. А товаром не разбрасываются. Но девушка предпочитала оставаться рядом с Шурупом из чувства солидарности с другом детства. Отблески пламени бегали по щербатым стенам со следами пуль, ободранных выцветших обоев и разводов сырости. Положенная на сегодня тушка крысы была уже съедена, но кушать всё равно хотелось. В племени парень уже лет десять, после того, как уроды вырезали его семью, но так и не стал своим. Сколько тогда прошёл чудом уцелевший мальчишка по враждебному городу, не помнит даже сам Шуруп, пока не прибился к этому племени. Видно сберёг его кто-то на небесах, раз ни в аномалию не вляпался, ни звери не загрызли. Тогда вожак осмотрел тщедушную фигурку восьмилетнего мальчишки и задумчиво сказал: «И зачем ты нам такой? Как воин ты ценности не представляешь. А лишний рот нам сейчас не нужен. Ну, хорошо. Сможешь быть полезным племени, будешь жить с нами. Окажешься бесполезным — выгоню». И с тех пор Шуруп из кожи вон лез на крысиных облавах, на мародёрке по городским развалинам, на сборе дров для костра, везде, где могли понадобиться не такие уж и большие его силы. На свои восемнадцать Шуруп не выглядел. Худой от постоянного недоедания, с затравленным взглядом, реденькой жиденькой бородёнкой и усиками он тянул максимум на шестнадцать. При таких данных авторитетом не стать, поэтому доводилось довольствоваться объедками и выполнять самую тяжёлую работу.
За окнами в темноте ночи ворочался, дышал и жил своей пугающей и малопонятной жизнью город. Сколько себя помнил Шуруп, город всегда был таким. Целые, полуразрушенные и разрушенные дома, завалы на улицах, стёртые в щебень районы и нетронутые кварталы. Своры слепых псов, большие, по колено взрослому человеку шипохвостые кошки, аномалии, странники, уроды, колхозники и прочая нечисть. Всё это сливалось в огромный организм, хоть и опасный, но привычный для человека. Да, впрочем, люди тоже были частью этого организма, как и всё, несущее свою, только ей присущую функцию.
Раньше всё было по-другому. Улицы были чистые, люди свободно гуляли, не прячась и не оглядываясь в постоянном ожидании нападения. Крыс никто не ел, потому что было много других вкусных продуктов. По этим ржавым трубам текла чистая вода, причём по желанию горячая или холодная. Наверное, сказки. Как можно пожелать, и потекла горячая, передумал — и течёт холодная. И не надо собирать дождевую или фильтровать грязную из луж, или таскать вонючую из реки. Костров тоже никто не разводил, разве только для забавы. Огонь каким-то образом горел из вон тех странных железных квадратных тумб. Шуруп долго искал, что там может гореть, но так и не нашёл. Сплошное железо. Но, ведь, железо не горит! По улицам ездили машины. Те ржавые железяки, густо разбросанные по улицам. Тоже непонятно, как может сама двигаться такая гора металла. А потом была война, изменившая весь уклад людей. И стало вот так. Об этом рассказывал им Профессор, старый, больной человек, вечно кашляющий, всё время кутавшийся в ветхое пальто и подслеповато глядящий на мир добрыми глазами. Жалко Профессора. Однажды утром он так и не проснулся. Парень иногда садился где-нибудь в углу, закрывал глаза и пытался представить, как это было. Но ничего не выходило. Не верилось как-то, что может быть по-другому. Как можно спокойно ходить по открытой местности? Тогда что, слепые псы не нападали на людей? А шипохвостые кошки? И что, тогда аномалии человека не трогали? А уроды? Они тоже были тихие и мирные? Правда, тогда у людей было больше огнестрельного оружия. Это сейчас в племени всего два Калаша, у вожака и его ближайшего подручного, да горстка патронов, штук тридцать, древних, позеленевших и, уже, наверное, негодных. Да это и неважно. Калаш был, скорее, статусной вещью. Как раньше, давным-давно корона у королей. Об этом тоже рассказывал Профессор. Он даже рисовал им палкой на земле что-то круглое с зубцами поверху. Её на голову надевали. Да сказки, наверное. Из Калаша можно стрелять. А как можно стрелять из короны?
— Шуруп! — донеслось из соседней комнаты, — Сюда иди!
— Иду, — парень соскочил со стола и поплёлся к костру.
— Когда Пахан зовёт, быстрее копытами шевелить надо, — ощерился Корень, ближайший подручный вожака, обнимая свою подругу, костлявую и высокую Мариху.
— Ладно, Корень, не шуми, — Пахан подвинулся у костра и одним жестом отогнал Ручку, льнувшую к нему, освобождая место. — Садись, Шуруп. Дело у меня к тебе. Пойдёшь с Зубом. Задание ответственное и опасное. Ты парень шустрый, старательный. Такой помощник Зубу в самый раз будет. Себя хорошо проявишь, заслужишь своё место у костра. Мышку себе заберёшь. Я смотрю, ты к ней не ровно дышишь. Что скажешь?
