Под утро ему опять приснился тот бой, который, как порой начинало казаться при беспощадном свете дня, стал пиком, наивысшей вершиной, которой ему удалось достигнуть в жизни. Все, что происходило с ним до той кровавой бойни на горном серпантине, было просто подготовкой к главному дню его жизни. А все, что случилось потом – и хорошее и плохое, – уже не могло сравниться с событиями того дня ни по накалу страстей, ни по значимости. Потом он просто жил – служил, воевал, встречался с семьей, прощался с семьей, снова воевал, получал очередные звания и боевые награды, не особенно задумываясь о том, куда движется и что ждет его в конце этого пути. Ему казалось, что он идет, как положено, вперед и вверх; пребывая в плену этой гибельной иллюзии, он шагал широко и бодро, торопил события и не замечал, что бежит, все время наращивая темп, под уклон, к краю бездонной пропасти.
Потом, когда он уже сорвался с этого края и отправился в свободный полет, ему часто приходило в голову, что в том бою ему полагалось погибнуть. Обойти «духов» с правого фланга, преодолев участок, считавшийся непроходимым, ударить с тыла и уничтожить минометы, не дававшие ребятам поднять головы, – это был приказ. А выжить – это уже была личная просьба. Именно просьба, потому что командир был отличный мужик и никогда не отдавал невыполнимых приказов. А этот приказ – выжить там, где выжить нельзя, вопреки логике и здравому смыслу, – как раз и обещал стать невыполнимым. Иное дело – дружеская просьба. Он тебе: я, конечно, все понимаю, но ты все-таки постарайся вернуться живым. А ты ему: постараюсь, Иваныч, но обещать не могу – сам видишь, каким боком оно все оборачивается…
Вот он и постарался – совершил невозможное, спас полторы сотни солдатских жизней и выжил сам. Первое было правильно и в высшей степени похвально. А вот без второго, как показали дальнейшие события, лучше было обойтись. По принципу: «Сделал дело – гуляй смело»…
Наверное, именно поэтому тот бой стал так часто ему сниться в последнее время. Измученный дневными мыслями мозг даже во сне не мог отделаться от наваждения, вертя события многолетней давности так и этак, меняя детали, лица и последовательность событий, как будто пытался отыскать путь в прошлое и изменить то, что изменению не подлежит. И порой начинало казаться, что, если во сне его все-таки убьют, он уже не проснется. Смерть его ничего не изменит и никого не вернет, но какое, черт возьми, это будет облегчение!
На этот раз сон получился какой-то совсем уже фантастический, бредовый. Как это почти всегда бывает во сне, он точно знал, что именно видит: это был тот самый бой, после которого его представили к званию Героя, но звезды не дали – почему, он так никогда и не узнал. Бой был тот самый, но происходил на этот раз почему-то не в горах Северного Афганистана, а на какой-то московской окраине – ущелье улицы, как обломками скал, загроможденное брошенными автомобилями, и отвесные стены многоэтажных домов, на крышах которых засели вооруженные до зубов «духи». В этом сне они окружили командира со всех сторон, и нужно было спешить на выручку, но ноги вдруг сделались непослушными, а автомат в руках превратился сначала в деревянный муляж, а потом в детскую игрушку из дрянной пластмассы, которая прямо на глазах начала плавиться, течь и разваливаться на куски. Он рванул с пояса гранату, обнаружил, что держит в ладони грязный, лопнувший по шву теннисный мячик, и заскрипел зубами от бессилия…
Он проснулся от собственного крика и еще какое-то время лежал на спине, понемногу приходя в себя и с отстраненным любопытством случайного свидетеля наблюдая за тем, как облегчение, испытанное при виде знакомых обшарпанных стен, привычно уступает место тоскливому разочарованию: опять проснулся, и опять живой. Значит, впереди новый день, ничем не отличающийся от вчерашнего и множества других дней, таких же пустых, никчемных и ненужных…
В квартире уже было светло, за окном громко чирикали воробьи, шаркала метла знакомого дворника-таджика, на стене у двери лежал косой четырехугольник солнечного света. Свет еще не утратил розоватого оттенка, из чего следовало, что время раннее – в самый раз закрыть глаза и придавить еще минуток двести-триста. Клубившийся в тяжелой, как дубовая колода, голове похмельный туман располагал к тому же, но засыпать было боязно.
Его сны напоминали программу передач какого-нибудь занюханного кабельного телеканала, который крутит одни и те же фильмы в одной и той же очередности до тех пор, пока даже самого терпеливого зрителя не затошнит от этой карусели. «Канал», угнездившийся внутри его черепной коробки, не баловал своего единственного зрителя разнообразием и широтой репертуара: по нему показывали всего два фильма, всегда один после другого. И теперь, после странной трансформации, которую претерпел первый сон, закрывать глаза и смотреть, во что превратился второй – об автомобиле, в котором счастливая семья погожим апрельским утром отправилась на загородную прогулку, – было по-настоящему страшно.
Наблюдая, как луч рассветного солнца, едва заметно перемещаясь по стене, меняет окраску, становится белее, ярче и растворяется в режущем свете наступающего ясного, солнечного, ненужно и неуместно радостного утра, он пошарил рукой справа от себя в поисках сигарет. С захламленной тумбочки на пол упала пустая бутылка, посыпался какой-то мелкий мусор. Переполненная пепельница с глухим стуком ударилась о грязные доски и откатилась в угол, рокоча, как роликовая доска на неровной мостовой, и щедро разбрасывая по пути пепел и сморщенные окурки. В криво надорванной пачке осталось всего две сигареты, причем одна из них оказалась на треть высыпавшейся. Он закрутил краешек пустой бумажки жгутиком, чтобы не просыпать остальное, и сунул сигарету в зубы, стараясь не обращать внимания на то, как позорно и страшно трясутся руки.
![Крепкий орешек II. Шесть дней Кондора [сборник]](/storage/book-covers/8c/8c5930280aa7ec8fccf281cccb9a8482874dacc5.jpg)
