Румянцем чахоточным слабо горя,
Вечерняя медленно гаснет заря,
Болезненно гаснет — и не угасает…
На западе отблеск еще не исчез,
И белая ночь среди бледных небес
Больную зарю обнимает.
С той ночью не свыкшись с младенческих лет,
Заснуть нелегко в час урочный.
На землю струится безжизненный свет,
Все краски подернуты дымкой молочной.
Светло. Не бросают предметы теней.
Нет блеска в цветах. Все слились переливы.
Лучи не мерцают игрой прихотливой,
И ближе все кажется, больше, белей…
Светло, будто днем, и знакомой картины
Кругом различаются ясно черты:
Цветущие, в белых букетах, рябины,
Березы растрепанной кудри-листы,
Веселый наряд разодетой сирени,
Акации женственной желтый цветок,
Высокие сосны и низкий дубок,
И тополь случайный, а там, в отдаленьи,
Туман или пыль на бесплодных лугах.
Все то же, как днем, только в прежних чертах
Иное сквозит выраженье. Природа
Знакомым покойником кажется мне…
Щемящая боль и тупая невзгода
Незримо разлиты в больной тишине
И в белом мерцании северной ночи.
Уставив на землю открытые очи,
Со скорбью, застывшей на бледных устах,
Тревожно и молча, с лицом помертвелым,
Широко закутана саваном белым,
Бесстрастно лежит эта ночь в небесах,
Как будто в гробу…
Эти ночи пугают
Всех жизнью довольных. Они убегают
В те страны, где тени к лобзаньям манят,
Где страстью и негою звезды горят.
Но я полюбил тебя, мне ты — подруга,
О, севера ночь! Мне отрадно встречать
Твой призрачный взор: в нем я вижу печать
И повесть читаю иного недуга,
Страданий иных…
Этот свет без светил,
Без звезд небеса, тяжкий сон без видений,
Объятья без ласк и печаль без волнений,
Без тайн красота, жизнь без жизненных сил
И смерть без боязни — увы! мне знакомы
Черты этой вялой, бессильной истомы…
Бежит от усталых очей моих сон,
В усталую душу тревога стучится,
И скорби родник снова в сердце сочится,
Заветной струны снова слышится звон.
Давно она тайно звенит. Ее звуки
В душе без исхода теснятся давно.
Пора! Хоть в словах изолью свои муки,
Коль в дело мне их воплотить не дано!
И, может быть, стройное песен теченье
Великую скорбь усыпит на мгновенье…
В тех песнях скорблю не о горе большом, —
О горе сермяжном земли неоглядной:
Страданий народных, как моря ковшом,
Нельзя исчерпать нашей песней нарядной.
……………………
О тех я скорблю, чью любовь осмеяли.
Кто злобы не мог в своем сердце найти,
Кто, полон сомнений и полон печали,
Стоит на распутьи, не зная пути.
Пою и скорблю о больном поколенье,
Чьи думы умом я согласным ловил,
Чье сердцем подслушивал сердцебиенье,
Кому я и песни, и жизнь посвятил…
К тем песням не муза меня вдохновляла;
Что сердце терзало, рука написала.
То — песни, что долго в душевной тени
Таил я, покуда таить было мочи;
То — песни, зачатые в черные дни,
Рожденные в белые ночи…
Как гробницы свинцовые в склепе фамильном,
Много скрыто видений во мраке души.
То останки былого покоем могильным
Цепенеют и спят в непробудной тиши.
Лишь в бессонную ночь — ночь борьбы и разлада —
Сходит память-волшебница в душу порой
И стучит по гробницам костлявой рукой,
Как поет дней старинных баллада.
Разверзаются гробы, виденья встают…
Позабытые образы, чувства и лица,
Торопясь, покидают свой тесный приют
И кружатся в душе, как теней вереница.
А с зарею они исчезают, спеша,
И опять, как кладбище, пустынна душа…
И когда предо мною мелькают
Эти пестрые сонмища лиц и картин,
Среди образов светлых, что взор мой ласкают,
Всех светлее сияет один.
Это — ты, бедный друг, лучшей доли достойный.
Как живой, ты отлился в душе у меня:
Озабоченный вид, взгляд всегда беспокойный,
Разговор неискусный, но полный огня…
Ни глубоким умом, ни талантом счастливым
Средь плененных тобою друзей ты не слыл.
Чем-то веяло детским и строго стыдливым
От черты твоей всякой: ты — искренен был.
Ты страдал, как и все мы, болезнью одною,
Но сильнее и глубже страдал. То, что нас
Мимолетною болью задело б на час,
То тебя заливало могучей волною.
Кто тоскою по правде из нас не болел?
Кто спасти род людской не пытался украдкой?
Всякий думал над жизни тяжелой загадкой,
А когда разгадать не умел,
Примирялся с непонятой жизнью невольно,
Хотя было и стыдно, и больно.
Но неведомы сделки для честной души.
Ты умом не лукавил и сердцем не гнулся,
И в тот миг, как ты с жизненным сфинксом столкнулся,
Жребий брошен был твой: иль умри, иль реши…
И ты умер, товарищ, любя человека,
Пал незлобивой жертвою злобного века.
Помню: вечер осенний стоял за окном.
В тесной комнатке свечи горели.
Молчаливо товарищи жались кругом
И на труп твой, с зияющей раной, глядели.
Все казались спокойны; по бледным щекам
Не катилися слезы, хоть горло давили.
Невеселые думы по лицам бродили,
И предсмертные строки твои по рукам,
Словно чаша на тризне, ходили.
Ты писал:
Я не знаю, где правда и свет,
Я не знаю, какому молиться мне богу…
Я, как в сказке царевич, блуждал с юных лет,
В край заветный искал я дорогу —
И к распутью пришел наконец… Впереди
С тайной надписью камень стоял одинокий.
И прочел я на нем приговор свой жестокий.
Я прочел: «Здесь лежат пред тобой три пути,
Здесь раскрыты три к жизни ведущие двери.
Выбирай, что твоим отвечает мечтам:
Пойдешь вправо, — жди совести тяжкой потери,
Пойдешь прямо — съедят тебя лютые звери,
