— Зинку! Зинку! Зинку держите! — раздался пронзительный крик.
Вдоль больничного коридора, громко шлепая костяными пятками, пронеслась темноволосая спортивного склада женщина с мертвым окаменевшим лицом, за ней мчалась шумная ватага воинственных девах. Они вопили, хлопали в ладоши, гоготали. Зинка удирала широким шагом, узкие ступни тяжело бухали по крашеному полу, из горла вырывались жалобные звериные звуки, она словно звала кого-то на помощь, стонала, ухала, трубила отчаянно в потолок:
— У! — У! — У!
Исхудавшие руки застыли неподвижным крестом на груди, пальцы, сжатые в два кукиша, побелели.
— Держите ее, девочки! Держите! Навалит! Ох, сил моих нет! — горестно причитая, семенила за толпой медсестра с приготовленным шприцем.
— Зин-на! Зин-на! Не бои-ись!!! — вторила дружная толпа.
В конце коридора беглянка заметалась между стен, но здесь ее, наконец, настигли, повалили, придавили непослушное тело к дивану, задрали сорочку, оголили синеватую исколотую мышцу, и поршень шприца медленно выцедил содержимое в буйную кровь.
— Ну, все, тащите ее, девочки, привяжем, замучилась я с ней! — облегченно вздохнула медсестра.
Зинка, охмуренная дозой пронзительной боли, успокоилась, побелевшие кукиши снова судорожно улеглись крестом на груди.
— Гос-по-ди! Прости ты нас, грешных! По домам нам надо! По домам! — забился вдруг об монастырские стены пронзительный крик. Упала на колени Феня, высокая истощенная богомолка с кривыми дугообразными ногами и с переломанной, вывернутой наружу ладонью. На ее прозрачных, булькающих висках задрожали две тугие глянцевые аскариды — косички, перехваченные на концах рваными тесемками из простыни. Между ними лицо — страдание, лицо — желтый высохший крест — застыло в недоумении:
— За что нам это все, Господи? За что?!!
В другом конце коридора вдруг с придыханием разрыдалась маленькая толстушка Тамарка. Закрыла опухшее лицо руками, запричитала, задрыгала под стулом короткими ноженками, стоптанные тапки разлетелись в разные стороны.
— Не дури, что с тобой? — откликнулись любопытные в ожидании "кино".
— Мне братика моего жалко! Его марийцы в армии забили! Издевались над ним, как могли, все волосы пинцетом выщипали! Лысым пришел из армии! Ой, страшно-о! А — а - а!
— Тамарку в наблюдательную! — распорядилась подоспевшая медсестра.
Девчонки подхватили толстушку под мышки, затолкали в тесную, пропахшую мочой палату, навалились на крошечное рыдающее тело, привязали вонючими ремнями к железной кровати, подождали, пока бугристую задницу вдоволь наистязал немилосердный шприц, отхлынули полукругом от буйной:
— Успокоилась?
Тамарка, слегка оглушенная дозой, внимательно разглядывала любопытных, которые не расходились, и, похоже, ожидали представления. Вдруг, заметив нянечку, она очнулась из полузабытья:
— Теть Валь! Теть Валь! Иди сюда! Посмотри, что со мной татарка сделала! Иди — покажу! — она скинула одеяло, задрала сорочку поверх груди, развернулась поперек постели и широко раздвинула колени:
— Смотри! Сикель мне вырезала! Во время аборта! Изуродовала! К мужику ревновала! Отбить хотела! Видишь?
Нянечка подошла, заглянула между расставленных голеней, нахмурилась, вдруг сердито сплюнула и в сердцах удалилась. А Тамарка не унималась:
— Люд, посмотри! Тань, посмотри! Галь, иди, покажу, что татары делают! Я в Москву приехала, зашла в подъезд погреться, там тоже много людей собралось, потом вызвали милиционера. А кому я без сикеля нужна?
— Ой, горе мое! Коршунова убежала! Держите Коршуна! — запричитала санитарка, и все развернулись на крик.
По коридору во весь дух неслась голая сгорбленная старуха. Два пустых полуметровых чулка ее бывших грудей звонко шлепали по вздутому животу, костлявые ступни тяжело грохотали по дорожке.
— Держите ее, девочки! Дер — жи — те!
Прокуренная стайка девчонок вывалилась из туалета и рванула бабке наперерез:
— Стой, Коршун!
— Поворачивай назад!
Несколько сильных рук вцепились в голое тело, едва не отодрав кожу от костей, поволокли обратно. Беглянка сопротивлялась, упиралась в пол костлявыми пятками, что-то мычала беззубым ртом, вдруг додумалась, подогнула ноги в коленях, закачалась, повиснув на жестких руках. ее не удержали, и бабка грузно с громким стуком упала, свернулась клубочком, замерла, притворилась мертвой.
— А ну, Коршун, поднимайся, не хитри! — кричали девахи, пытаясь поднять старуху за подмышки, но "покойница", выскальзывала из цепких объятий, каждый раз громко стуча головой об пол. Вдруг чей-то крепкий кулак тяжело врезался в бабкину щеку.
— Уссалась!
— Вставай, тебе говорят!
Запахло мочой и адреналином.
— Противная! Мокрая! Обоссанная!
Еще несколько зуботычин обрушилось на доходягу, били смачно и с явным удовольствием. Но кожа старухи давно задубела от привычного обращения "Глупые, разве э т о настоящая боль? — казалось, думала она. Старуха беспомощно оглянулась на дверь столовой, замычала жалобно, тоскливо потянулась руками в сторону кухонных ароматов.
— Жрать хочешь? Не получишь! Опять навалишь в постель!
— Тащите ее девочки! Всех замучила! Горе мое! — причитала санитарка, то и дело всплескивая руками.