Часть первая. Курлы-Мурлы
1
Дождливым летом памятного тысяча девятьсот семидесятого года тетя Рая завела порося. Вообще-то у бабушкиной соседки и без порося печалей хватало: то куры лишай подхватят, а не то так верзилы «бознать-какие» сирень у ворот обломают для своих зазноб… Тетя Рая сильно из-за этого переживала.
С тетей Раей жил дядя Витя, тощий и сутулый, словно согнутый ржавый гвоздь, мужичок с вечно бурым лицом, до нутра проеденный кислым духом «Беломора» и ароматными конскими запахами. Он всегда ходил в довоенном пиджачке, нестиранной с тех же времен кепке и был равнодушен к затеям жены. Гундосил с безмятежной отрешенностью:
— Дура ты, Райка, жадная дура… Ишь, удумала — поросенок! Мотри, бить тебя будут! И меня с тобой заодно.
Я то и дело слышал этот глухой бубнеж дяди Вити, доносившийся из-за жиденького, но все-таки сплошного забора между бабушкиным и тетиРаиным «передними» дворами. Были в этой загородке из хлипкого и разновеликого горбыля дырочки от выпавших сучков, и я тайком, когда никто не видел, высматривал в этот глазок поросенка. Вот же, вот промелькнуло что-то серое, шумно дышащее… Он, что ли, поросенок? Я долго боялся спросить у бабушки, потому что она строго-настрого не велела мне подглядывать за чужими. Но не утерпел, спросил:
— Бабушка, а поросенок розовым вроде ведь должен быть?
Бабушка всегда сердилась, когда я приставал к ней с поросенком, уж больно не нравилась ей тетиРаина затея:
— Вроде Володя, а на деле-то Семен. Это в книжках твоих поросенок розовый да мытый с мылом, а на самом деле они все чубарые.
— Как мазепа[1]?
— Как мазепа, Сашуля, как мазепа.
— Значит, его черти будут жарить?
— Нет, Сашуля, черти одних только людей жарят. А поросенок — безгрешная душа, он ничего не понимает.
И доверительно, вполголоса объясняла:
— Его не черти, а Райка будет жарить да парить. Вот интересно, даст Райка сальца? Или буженинки? Ах ты, Райка, ну и Райка…
А тетя Рая, гляди-ка, заслышала про мазепу-то, как раз возле забора ковырялась, кричит:
— Не трынди, Оля, у меня поросенок щистый. Приходите с Санькой смотреть!
Еще до порося тетя Рая ославилась на наш квартал тем, что стала держать у себя на дворе кур, во всей округе никто больше не хотел с ними возиться. Накладно, хлопотно. Пшено им дай, комбикорм, не говоря уж обо всех прочих тяготах — летом свежей травки этим клушам вынь да положь — наруби, сарайку зимой обогрей. Денег у окрестных жителей в любую пору было в обрез, только-только на самые первостатейные нужды. Какие уж тут куры… Бабе в одиночку и без них — умаешься, инда дых вон. А на мужика, знамо дело, надёжа — как на ёжа.
Пропить полполучки было для мужиков столь же обязательно и всенепременно, как эту самую получку заработать и получить. И никто на это их веками освященное право не посягал — просто потому, что это никому не приходило в голову. «Так уж заведено искони, а раз не нами положено, не нам и отменять», — с умудренным видом вздыхали бабенки. Ругать-то они мужей ругали, порой так ругали, что на весь квартал слышно было, да только никто это за какое-то узорочье не принимал: «Подумаешь, чихвостит жена, эка невидаль! Тоже мне, узорочье, она всегда ругает, без разницы за что». Да и разве ж это можно, жить-то без ругани? Какая ж это семья, если не скандалят? Знать, разойдутся скоро…
Соседка справа, тетя Света, мало того что ругала, так еще и лупцевала дядю Сережу вплоть до красных соплей — ну и что с того? Дядя Сережа неизменно отшучивался, что-то вроде: «За водку меня бьют в глотку, а за пиво — в рыло». А там, глядь — и тетя Света начинает смеяться вместе с ним, ласково треплет его буйную, вихрастую голову.
Для тети Раи Лактионовой каждодневное дядьВитино «употребление» прореху в кошельке не высверливало. Ну, так разве что, самую малость. Дядя Витя, не чета другим мужикам, пил свое, не покупное. Потому что тетя Рая, опять-таки одна-единственная во всем нашем квартале и даже тех, что к нему прилегали, — гнала самогонку. И все об этом знали, включая угрюмого, мордатого участкового дядю Славу. Говорили про Лактиониху в бессильной досаде, будто бы она по пятницам выдает блюстителю нашему аж целый литр отборного первача. И еще — огурцов с огорода на закусь. Потому теперь он с тетей Раей «васьвась». А остальным, значит, гляди на ее счастье, сноси обиду молча, ведь пожаловаться-то некому, коли «у Райки-то вся милиция в кармане». Почему в кармане? Как это так? Я поглядывал на широкий, набитый всякой хозяйственной всячиной карман поперек цветастого передника тети Раи и все думал: опять взрослые врут, или это я чего-то не понимаю?
— Я ее, самогонку эту, не пью, мне што? — выговаривала бабушка окрестным мужикам возле «бассейны». — Мне вас, дураков, жалко. Зачем вы у Райки самогонку покупаете? Она же в нее куриный помет добавляет, сдабривает да размешивает, а вы и верите, что самогонка у нее крепкая! — И передразнивала неведомо кого: — Уух, какая ядреная самогонка у Райки-то, крепче магазинной водки! А это помет куриный вам рот обжигает. Нету там никакой крепости. Мне Райка сама говорила.
