«Надо думать по-русски», − подумал Стив определенно по-русски. Заодно подумал по-русски, что здесь, на кладбище, русскими словами думается легко, без принуждения. Это потому, наверное, что на чтение про себя — в уме то есть — бессмертных ее стихов он настроился загодя — in advance.
Русским, по мнению многих, он владел превосходно.
Где-то далеко затихала электричка, поглощаемая тишиной. Все замерло и застыло, и, если бы не листья, падавшие один за другим, замерло бы и застыло действительно все.
Никого не было, ни одного человека; он знал, что в иные дни к этой могиле идут толпами, и благодарил провидение, что сейчас он один. Менее всего хотелось думать о себе, но он не мог не вспомнить вчерашний день: как друзья друзей показывали ему Царское Село и он страдал из-за отсутствия одиночества.
Царскосельские первыми пришли на память — двадцать первого года, со сложным ритмом: «Пятым действием драмы / Веет воздух осенний, / Каждая клумба в парке / Кажется свежей могилой…» − и далее — до конца, как читают молитву, шевеля губами, — прочитал про себя Стив. Этот «воздух осенний»!.. Он дышал им так же сейчас, как она им дышала тогда!.. По крайней мере, он сейчас этому верил.
Он помнил наизусть множество стихотворений Ахматовой. Он мог их декламировать часами. Но что-то случилось тут — он не ожидал этого, — случилось нашествие: вслед за первым стали вспоминаться все сразу, без очередности, одномоментно, друг друга тесня, давя и калеча. Стив испугался. Он испугался за свою голову и Ахматову в своей голове. Словно были стихи не стихами сейчас, и уж тем более не стихами Ахматовой, а какими-то мозгоклюйными ментальными бесами, посторонними оборотнями, овладевшими формами не принадлежавшего им совершенства. Такого с ним никогда не было. И с ней (у него) — тоже. Его едва не трясло. И все-таки он взял себя в руки — он приказал себе громко: «Молчать!», нет: Shut up! — и все прекратилось.
Воздух осенний. Воздух сосновый. Перенасыщенный здесь кислородом.
Нет, не мигрень.
Вечернее солнце касалось вершин деревьев.
Сердцебиение и частота дыхания приходили в норму.
Спасибо вороне на ветке за то, что молчит.
Просто побыть.
И хорошо, что побыть.
И хорошо.
Хорошо.
Хорошо.
Просто побыть — это очень по-русски. Это быть и не быть, но с кучей нюансов. Побыть — это где-то побыть. Когда-то побыть. С кем-то побыть. Но про «побыть» врут словари. Побыть — это еще молчать ни о чем. Молчать ни о чем, думать (себе) ни о чем. Русский дзен, постигаемый лишь через опыт. К своим двадцати девяти Стив твердо усвоил: между «думать ни о чем» и «ни о чем не думать» — бездна несказанного смысла — great difference, но постичь глубину эту только русские могут. Тайну глагола «побыть» Стиву в годы его кройдонского отрочества поведала бабушка Лора, уроженка города Куйбышева, она же научила способного внука не бояться двойных отрицаний.
Урной с прахом бабушки Лоры заведует дядя Энди в Аккрингтоне. Стив никогда этой урны не видел.
Повернулся на шорох: по опавшим листьям, не боясь ничего, шустрил мимо могилы еж.
Господи, как хорошо!
Едучи сюда в электричке, Стив питал в себе дерзость прочесть на могиле Ахматовой — и обязательно вслух — свои переводы: два-три на английский. Сейчас эта идея казалась ему дикой.
Он коснулся рукой чугунного креста и негромко сказал:
− Простите.
В поселок Стив шел вдоль канавы по левой стороне шоссе. Ему хотелось, чтобы это называлось лесом; дорожки тут не было: под ногами мох, кочки, корни сосен, черничник. С черникой он в сентябре опоздал, хотя отдельные ягоды еще попадались. Ягоды черники не столько черные, сколько синие, и называть черничник синичником было бы намного вернее. К черному тут пристрастны. Черная речка, черные лестницы в Петербурге, черный человек, напугавший Есенина. Однако нет черничного цвета, тогда как брусничный имеется. Стив знал: брусничного цвета был фрак Чичикова. Стиву покамест не встречалась брусника.
Он поступил по совести, по-человечески, верно, как нужно, правильно, что приехал и побыл тут по-людски. Было легко на душе, свободно.
Надо было обойти муравейник.
Стив перепрыгнул канаву и вышел один на дорогу.
Одна машина проехала. Стив до сих пор не переставал удивляться, что каждый раз еще отмечает, что ездят не по той стороне.
Почему-то ни в Европе, ни в Америке ему так не казалось, и только в России почему-то казалось именно так.
Возвращаются со Щучьего, подумал Стив… shchautsya — so — shchuchevo… со Щучьего озера.
Он и скороговорки подчинял языку, мог изловчиться: «Стоит копна с подприкопеночком, а под копной перепелка с перепеленочком».
Другая резко затормозила и остановилась шагах в десяти.
− Стив!
Это была Арина. Она вышла из машины и махала ему рукой. Стив ее сразу узнал, но, что Арина, вспомнил не сразу.
− Ничего себе! Еду и глазам не верю: Стив!.. Ты куда? В город?
− Угу, − отвечал Стив в разговорной манере. — На железнодорожную станцию.
Поцеловались три раза.
− Садись. Мы тоже в город.
Молодой человек лет четырнадцати освобождал рядом с собой от курток и сумок место для Стива, внимая указаниям сидящего на переднем сиденье владельца рыжей бородки. Стив поместился. Арина, сев за руль и повернувшись к Стиву, знакомила: тот, кто с бородкой, был Влад, а это Коля, их сын. О себе Стив услышал, что он «английский поэт и большой знаток русской поэзии» и что Арина с ним познакомилась в Доме писателя на вечере его переводов. И что он тут на месяц всего и скоро назад.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
