Доктор Роберт Стадлер расхаживал по кабинету, пытаясь избавиться от ощущения холода.
Весна запаздывала. В окне виднелась безжизненно-серая громада холмов, казавшаяся смазанной полосой между грязно-бледным небом и свинцово-черной рекой. Изредка какой-нибудь клочок холма вспыхивал серебристо-желтым, почти зеленым светом и так же внезапно затухал. Местами в сплошном покрове облаков образовывались разрывы, пропускавшие редкие лучи солнца, и через мгновение снова заволакивались. Стадлер подумал, что мерзнет он не от холода в кабинете, а от вида за окном.
Холодно не было — дрожь шла изнутри; за прошедшую зиму ему то и дело приходилось отвлекаться от работы из-за плохого отопления, поговаривали об экономии топлива. Ему казалось нелепостью возрастающее вмешательство стихии в жизнь и дела людей. Раньше такого не было. Если зима выдавалась необычайно суровой, это не создавало особых проблем; если участок железной дороги смывало наводнением, никто не сидел на консервах в течение двух недель; если во время грозы выходила из строя электростанция, то такое учреждение, как Государственный институт естественных наук, не оставалось без электричества в течение пяти дней. Пять дней бездействия этой зимой, вспоминал Стадлер, остановленные лабораторные установки и безвозвратно потерянное время. И это тогда, когда его отдел занимается проблемами, затрагивающими самую суть мироздания… Он в раздражении отвернулся от окна, но через мгновение вновь взглянул на холмы. Ему ужасно не хотелось видеть лежащую на столе книгу.
Где же доктор Феррис? Стадлер посмотрел на часы: Феррис опаздывал — небывалый случай! — опаздывал на встречу с ним. Доктор Флойд Феррис, этот лакей от науки, который при встрече со Стадиером всегда смотрел на него так, будто просил извинения за то, что может снять перед ним только одну шляпу.
Погода для мая просто отвратительная, продолжал размышлять Стадлер, глядя на реку; и конечно же, именно погода, а не книга была причиной его скверного настроения. Он положил книгу на видное место после того, как отметил, что нежелание видеть ее было чем-то большим, чем отвращение, — к этому нежеланию примешивалось чувство, в котором нельзя признаться даже самому себе. Он внушал себе, что вышел из-за стола не потому, что на нем лежала книга, а чтобы немножко подвигаться и согреться. Стадлер расхаживал по кабинету, словно был заключен в пространстве между окнами и столом. Он подумал, что, как только переговорит с доктором Феррисом, сразу выбросит книгу в корзину для мусора, где ей, собственно, и место.
Он смотрел вдаль, на освещенный солнцем и поросший кое-где молодой травой склон холма, на этот проблеск весны, сверкнувший в мире, который выглядел так, словно из него навсегда исчезли и девственная зелень, и цветы. Стадлер радостно улыбнулся, но, когда солнце вновь скрылось, внезапно почувствовал унижение — за свою наивную радость, за отчаянное желание сохранить это чувство. В его памяти всплыло интервью, которое он дал прошлой зимой известному писателю. Писатель приехал из Европы, чтобы написать о нем статью, и он, презирающий всякие интервью, говорил так страстно, так долго, слишком долго, заметив проблески интеллекта на лице собеседника и почувствовав необоснованную, отчаянную потребность быть понятым. Статья оказалась набором фраз, чрезмерно восхваляющих его и искажающих каждую высказанную им мысль. Закрыв журнал, он ощутил тогда то же чувство, что и сейчас, когда за тучами скрылся последний луч солнца.
Хорошо, размышлял Стадлер, отворачиваясь от окна, я признаю, что временами приступы одиночества одолевают меня, но я обречен на такое одиночество, это жажда ответного чувства живого, мыслящего разума. Я так устал от всех этих людей, думал он с презрительной горечью, я работаю с космическим излучением, а они не способны справиться с обычной грозой.
Он ощутил, как внезапно его губы передернулись, словно от пощечины, запрещающей ему думать об этом, и поймал себя на том, что смотрит на лежащую на столе книгу в блестящей глянцевой обложке. Книга вышла в свет две недели назад. Но я не имею к этому никакого отношения! — мысленно воскликнул он; крик затих в беспощадной тишине — ни ответа, ни прощающего эха. Заголовок на обложке гласил: «Почему вы думаете, что вы думаете?»
Ни звука не раздалось в безмолвии, царившем в его сознании и напоминавшем тишину в зале суда, — ни жалости, ни слова оправдания, лишь строки, отпечатанные в его сознании безупречной памятью:
«Мысль — примитивный предрассудок. Разум — иррациональная идея, наивное представление о том, что мы способны мыслить. Это ошибка, за которую человечество платит непомерную цену».
«Вы думаете, что вы думаете? Это иллюзия, порожденная работой желез, эмоциями и, в конечном счете, содержимым вашего желудка».
«Серое вещество, коим вы так гордитесь, подобно кривому зеркалу в комнате смеха. Оно передает искаженное отражение действительности, которая всегда будет выше вашего понимания».
«Чем увереннее вы в своих рациональных заключениях, тем выше вероятность, что вы ошибаетесь».
