I
Каждое утро, как только солнце глянет в окно, Арье Цап — «баал-гуф»[1] — вскакивает с постели в рубахе и белых подштанниках и немедля идет на двор, к конюшне, проведать свою рыжую лошадку — Гнедка.
Через двор, загроможденный бревнами, досками, штабелями дров и прочих лесных материалов — Арье ими торгует, — он подходит к конюшне, открывает ее и входит внутрь.
В конюшне, справа от входа, в тени, на подстилке из сена и соломы, смешанных с навозом, неподвижно, как мертвая, стоит рыжая лошадь, — в полутьме цвет ее расплывается. Лошадь привязана веревкой к корыту, ее маленькие уши обвисли и, кажется, она задремала или задумалась. Над головой у нее свисает с потолка на веревочке дохлая черная ворона — талисман против чертей, которые по ночам донимают лошадей — заплетают гриву косичками.
Арье подходит к лошади, кладет ей на холку сильную, мускулистую руку и приговаривает: «Стой, Гнедко». Лошадь вздрагивает, подается назад, настораживает уши и поводит глазами. Арье журит ее: «Стой, негодник, не бойся, это ж я!». Он снова проводит рукой по гриве лошади, щупает ей брюхо, смотрит в корыто, поела ли скотина корм, и рад видеть, что за ночь брюхо округлилось. Огладив рукой все тело лошади, ее хребет, бока, даже хвост, он отвязывает веревку от корыта, снимает с вбитого в стену гвоздя ведро и ведет лошадь во двор к колодцу поить.
Пока лошадь пьет из ведра, из протянутых рук Арье, тот стоит и насвистывает, чтобы лошадь охотнее пила. Водой, что остается после лошади, Арье ополаскивает лицо и руки, веря, что опивки полезны. Когда он подставляет под струю холодной воды лохматую голову, на его жирном затылке видны два красных кружка — следы от банок: Арье имеет обыкновение в канун нового месяца ставить себе банки; как он говорит, это чистит кровь и спасает от головной боли.
Затем это крепкое и здоровое тело со стальными мышцами, с медными ручищами и мясистым красным лицом, тело, которое, несмотря на пятьдесят лет, сильно, как у тридцатилетнего, — влажное и посвежевшее, уверенными шагами возвращается вместе с лошадью в конюшню, и при каждом шаге жирные щеки Арье вздрагивают и трясутся.
Водворив лошадь на место, Арье направляется в хлев посмотреть, выгнали ли уже корову на пастбище, заглядывает в дровяной сарай, целы ли дрова, подозревая, что дрова у него крадут соседи. Он бегло оглядывает лежащие у забора бревна, — в порядке ли метки, которые он поставил на них вчера на ночь, боясь воров. И только успокоенный всем этим осмотром, он идет в дом будить жену Хану и трех сыновей и сам одевается.
Через несколько минут, надев верхнюю одежду из грубой и прочной черной материи, которая ему так по душе, Арье снова выходит из дому и открывает ворота, ведущие на тихую, еще сонную улицу, и одновременно шепча по-украински всегдашнее свое, обычное в их округе заклинание, приблизительно означающее:
— Всяк, кто торгует, кто покупает, кто продает, пусть сюда придет.
Говоря это, он указывает рукой на «плац» (так лесоторговцы называют огороженный двор для хранения лесоматериалов) и мысленно зовет к себе: «Сюда, сюда, ко мне, к Арье Цапу, пусть придут покупатели со всего света, Отец наш Небесный».
Затем Арье довольно осматривается: все остальные дворы и склады еще закрыты, он опередил всех. Скрип его ворот первый нарушил тишину улицы. То все евреи, тяжелые на подъем, как говорится, неженки, или просто лентяи да лодыри, а он, слава Богу, не ленится, а ведь говорят, кто рано встает, тому Бог дает. Но почему это дети не выходят во двор?
Арье идет назад, подходит к окну, за которым спят сыновья, громко стучит и кричит: «Шепл! Зелиг! Мойше! Вы еще не оделись? Погодите, вот я вас, собаки! Живо!» И только после этого, если день не базарный, Арье возвращается в дом пить чай.
К этому делу, к чаепитию, Арье приступает, предварительно сняв с себя кафтан и засучив рукава рубахи. Он усаживается за стол и кричит:
— Хана, подай самовар.
Толстопузый самовар, пышущий паром, ставится на стол перед Арье, и тот с головой погружается в чаепитие. От каждого его глотка стакан заметно пустеет. Так он пьет один стакан за другим, пока хорошенько не пропотеет. Лишь после этого он снова надевает кафтан и становится на молитву. И так как Арье человек простой, он не пускается в длинные разговоры с Творцом, и молитва его коротка: быстро намотать филактерии,[2] поцеловать цицис,[3] сплюнуть от дурного глаза и — «Хана, подай хлеба!»
На завтрак он ест разную зелень, редьку, лук, в поглощении их участвуют все мускулы его лица, словно вертятся колеса водяной мельницы. Покончив с трапезой, он окончательно приходит в себя и чувствует потребность выйти за ворота, чтобы выдышать свою редьку и, зевая, покалякать в обществе балагул,[4] которые обычно располагаются возле его двора и к этому часу уже начинают собираться.
II
Когда это могучее тело показывается у ворот, оно по своей мощи и тяжести кажется высеченным из каменной глыбы — ни впадины, ни выпуклости, ни выпирающего сустава, а еще оно похоже на дуб, который не шелохнулся бы, даже если бы ветры всего мира ополчились против него.
Хворей и недугов это тело отроду не знало: Арье никогда не испытывал боли и ничем не болел. Даже холера, которая дважды посещала его улицу и собрала обильную жатву, не осилила этого здоровяка. Кажется, будто сам ангел смерти оробел перед таким человечищем и поспешил обойти его стороною, как и многие соседи, которые при встрече с Арье трусливо пятились, хотя тот никогда не злоупотреблял своей силой, разве только при случае и шутки ради.
