Если запрокинуть голову, пока не упрешься затылком в стену, и чуть наклонить влево, сквозь решетку виднеется краешек луны. Самый краешек, серебристый, он будто совсем рядом, так бы и укусила. Ломтик сыра, кусочек торта, чашечка чаю, как принято в гостях. Однажды ее уже поили чаем, кто-то длинноухий с голубовато-зелеными глазами. Как ни странно, она не помнила его лица. Воспоминания о нем были смутные, как в тумане, вырисовывались лишь глаза и уши, такие длинные и пушистые.
Когда ее нашли, то не смогли добиться ничего, кроме единственного слова:
– Кролик. Кролик. Кролик.
И так без конца.
Вот и решили, что она сошла с ума. Алиса знала, что не рехнулась. Может, самую малость, но не совсем. Но от порошков, которыми ее пичкали, перед глазами все плыло и кружилось, навевая мысли о безумии.
Когда к ней наконец помимо слова «кролик» вернулись и другие слова, все оказалось в точности так, как она рассказала. Они с Дор отправились в Старый город отмечать день рождения. Дор исполнилось шестнадцать. Шестнадцать свечек тебе, моя милая, кусочек торта и чашечку чаю. Уходили они вместе, но вернулась только Алиса. Она объявилась две недели спустя в платье с чужого плеча, вся в крови, бормоча про чай и кролика. По ногам еще текла кровь, а бедра были сплошь в синяках от чьих-то пальцев.
Алиса машинально потрогала длинный широкий шрам на левой щеке, который тянулся по скуле от виска до верхней губы. Когда ее нашли, рваная рана была уже не свежей, сочащаяся кровь запеклась на ней жуткой черной коркой. Где и как она поранилась, так и осталось загадкой. Врачи сделали все, что смогли – так они сказали родителям, но прежнюю красоту было не вернуть.
Сестра же заметила, что сама, мол, виновата. Держалась бы подальше от Старого города, как было велено, ничего бы такого не произошло.
Не зря же они жили в Новом городе, как бы отмежевавшемся от Старого кольцом новеньких сверкающих зданий. Старый город – для всякого отребья, приличным горожанам там не место. Детей обычно предупреждали, что соваться в Старый город опасно. И Алисе там делать нечего.
Больница, где Алиса провела последние десять лет, располагалась в Старом городе. Сестра ошибалась, Алиса в Старом городе была своей.
Изредка, будто отбывая повинность, ее навещали родители, морщились как от дурного запаха, хотя перед каждой встречей санитарки волокли Алису в ненавистную ей душевую. Вода была ледяной, скребли нещадно до боли и никогда не позволяли помыться самой.
Когда Алиса упиралась или кричала, ее лупили щеткой или щипали аж до синяков, причем так, чтобы они не бросались в глаза – за грудь или внизу живота, угрожая добавить, если не образумится.
Теперь родители совсем не показывались. Алиса даже не могла припомнить последнюю встречу, так давно это было. Серые будни медленно тянулись однообразной чередой, книг ей не приносили и заняться было решительно нечем. Тесак предложил тренировки, чтобы не потерять форму, когда она выйдет из больницы, но Алиса в глубине души подозревала, что воли ей не видать. Она была сломлена, а Новый город обломков не принимал. Только целое, с иголочки. Алиса едва помнила те времена, когда была цела и невредима. Казалось, та девчонка – совершенно другой человек, просто какая-то давняя знакомая.
– Алиса? – раздался голос из мышиной норы.
Много лет назад в стене завелась мышь и прогрызла дырку между комнатами Алисы и Тесака. Куда делась эта мышь – неизвестно. Может, попалась в мышеловку на кухне или упала в реку и утонула. Но мышь познакомила ее с Тесаком, грубый голос которого слышался из-за стены. Поначалу Алиса и впрямь решила, что свихнулась, раз мерещатся какие-то голоса.
– Эй, ты, – позвал голос.
Дико озираясь по сторонам, она в ужасе забилась в угол подальше от окна и двери.
– Эй ты. Вниз посмотри, – сказал голос.
Алиса решительно заткнула уши. Слышать голоса – признак помешательства, это общеизвестный факт, а она себе обещала оставаться в здравом уме, что бы там ни говорили, как бы ни было трудно. После нескольких секунд блаженной тишины она опустила руки и уже спокойнее огляделась.
За стеной послышался тяжкий вздох:
– В мышиную нору, балда.
Алиса с тревогой уставилась на небольшое отверстие в противоположном углу. Пожалуй, говорящая мышь будет даже похлеще голосов в голове. Если бывают говорящие мыши, то люди с голубовато-зелеными глазами и длинными пушистыми ушами и подавно. И хоть она не помнила лица, страх в памяти засел накрепко. Она уставилась на мышиную нору, словно ожидая, что оттуда явится какая-нибудь жуткая тварь, или вылезет Кролик, чтобы завершить когда-то начатое.
Еще вздох, резкий, нетерпеливый.
– Да ни черта тебе не мерещится, и никакой мыши тут нет. Это я, в соседней палате, и я тебя вижу через дырку. Ты не чокнулась, это не магия, ну пожалуйста, подойди поближе, давай поговорим, пока я окончательно не взбесился!
– Если это не магия, и ты мне не мерещишься, откуда ты знаешь, о чем я думаю? – подозрительно спросила Алиса.
А вдруг это козни врачей, не заманивают ли ее в ловушку?
С завтраком и обедом ей давали какие-то порошки, так называемое «успокоительное». Но даже после них в ней оставалась частичка прежней Алисы, способной задуматься, помечтать, пытаться вспомнить забытые фрагменты жизни. Когда ее выводили из комнаты в душевую или на свидание с родственниками, изредка на глаза попадались другие пациенты, застывшие, с пустыми глазами, пускающие слюни, вроде живые, но совершенно безучастные. Так называемые «тяжелые». Им вместо порошков делали уколы. Алиса боялась уколов, поэтому старалась ничем не привлекать внимания врачей. Тех самых, что могли заманивать голосами за стеной.
