Жизнь началась с того, что мои глаза засосали душу назад. С той минуты я стал быть заново. Еще какое– то время я осознавал себя, не иначе душа внутри раскладывалась по полочкам, но потом поток души иссяк. Следом, раздирая глазницы, полез свет. Стало очень больно, и я ушел от окна вглубь палаты. За мной волочилась капельница – не сразу заметил. А как заметил – не сразу понял, что это не часть меня, а чужое. Выдернул из ступни – блеснула игла. Тело потеряло несколько капель темной крови. Странно показалось стоять на скользком. В потоке прежней боли, эта новая растворилась незаметно. Ледяной пол встретил, как родного.
Долго ли коротко, а вновь очнулся. Душа вполне устроилась в теле. Тело в свою очередь в туалете. Капала вода, пробуждая жажду. Запах хлорки, ворвавшийся в ноздри с первым вдохом, мгновенно исчез под напором вони. Дерьмо, тухлятина, гниль. Заплакал, коли вспомнил, как это бывает. Звенело не в голове – целый рой мух зудел в соседней комнате. Подтянулся на руках за край металлической раковины, открыл кран. Пил жадно, забывая поначалу отгонять мерзких насекомых, топтавших мое лицо сотнями мерзких ножек. От всепоглощающей жажды не сразу понял, что вокруг темно, как у негра в ж…. А с противоположных сторон струйки света пробиваются. Дуплистый в общем негр. И темнота вокруг нехорошая. Злая.
Напился. Отдышался. Да так, что чуть не выблевал весь водный раствор хлорки в заляпанную черными пятнами раковину. Что же так смердит– то?
Пошатываясь, отворил дверь, где санфаянс представлен. Половина окна давала больше света, чем нужно. Лучше никогда не видеть того, что довелось. Бурые с сахарными проблесками кости, ошметья одежды, утонувшие в огромной черной луже. Кафель до уровня человечьей груди весь украшен причудливыми узорами из пятен, потеков и разводов засохшей крови. Окно закрыто, а батарея пашет – отсюда и вонища. Повсюду мухи… Откуда? Ведь зима вроде как была? Чертовщина, однако. Сильнее прочего напугали следы. Я не таежный следопыт, но «роспись» по кафелю и дебил прочитает верно: несколько нападавших возились в кровавой луже, дрались за лучшие куски, растаскивая костяк и требуху. Но самое страшное, те, кто устроил людоедское пиршество в сортире – ушли. Через дверь. Измазав ее пятипалыми отпечатками на память.
На миг меня парализовала догадка – я начал ощупывать себя, осматривать руки, дурацкую больничную одежду – крови не было. Какие– то разводы и пара капель не в счет. Значит, жрал не я. Спокойствие, только спокойствие! Главное не оставить своих отпечатков нигде, а то милиция схватит на трупе. У нас ведь как? Кого поймали, тот и виноват.
Вернулся во тьму, выпил еще воды. Закрыл кран и протер отпечатки пальцев полой своей одежонки. Выдохнул и распахнул дверь в коридор.
Не первый раз мне случалось видеть сон и одновременно жить в нем реальной жизнью. Сны бывали разные. Героические. Глупые. Постыдные. Но чаще всего ужасные. Всегда выручала подспудная мысль, что умри я в этом «всего лишь» сне, то в реальном мире ничего не изменится, ведь я даже не вспомню, что же такое мне привиделось. И ничего мне не будет: ни седины, ни холодных потов, ни бессонницы. Ни хера. Даже простыню менять «по возвращении» еще ни разу не приходилось. Но не в этот раз. Это сон явился навсегда, без попытки возврата.
Дверь в туалет распахнулась и мне сразу захотелось проснуться. На порог шагнул доктор. Голова набок – косит на меня одним бельмастым глазом. Кривой рот распялен в последнем крике – и это не помада и не готичные тени и не синяк под мутным глазом – а стопроцентный труп. Скрюченные в агонии, измаранные в крови пальцы вцепились в мою распашонку: словно мертвый доктор собирался устроить мне допрос с пристрастием – чем таким предосудительным я занимался в сортире? Но доктор молчал и не дышал. И смотрел сквозь меня. Я тоже помалкивал и не дергался. Впрочем, скоро мне надоело тупить в объятиях покойного медработника. Проще простого выскользнул полнейшим нагишом из распашонки – вырвать ее из цепких рук мертвеца оказалось нереально.
Куда шел бесконечными коридорами – не вспомню. Блеснуло на полу зеркальце солнечным зайчиком. Вонзилось в сознание лучиком– иголкой. А из головы кольнуло под сердце грустью и тоской старинной утраты. Я поднял его, осмотрел себя и вспомнил, что совсем голому ходить – неуютно и неправильно. А еще увидел длинный вспухший шов через весь живот. Вскрытие что ли? А почему не до грудины – лень им было? А чего зеленкой не намазали? Или не надо? Интересно, а назад требуху всю сложили или как попало запихали? А вскрытому можно самому ходить или надо на каталке ездить?
Вспомнил тогда: ночь, улица, огни, крики, резкая боль, лица врачей в маске, шум аппаратуры, переходящие в неразборчивый шепот слова, ласковая и ждущая темнота. Шов выглядел страшно, но надежно. Мысль о том, что он может лопнуть и мне придется собирать свои кишки с засыпанного битым стеклом пола сделала свое гнусное дело – замутило. Упал на стену, отдышался. Ощупал живот. Шов против чаяний не разошелся, кишки находились на своем законном месте. Вновь нестерпимо захотелось пить. И мысли про одежду чередовались с намерениями разобраться с происходящим – а куда все подевались? А еще хорошо бы выбраться из больнички, раз уж не судьба проснуться дома в теплой постельке, испить чашечку кофию и пойти на службу.
