С самого раннего детства меня влекло к театру, к искусству, к зрелищным, ярмарочным и уличным представлениям. Помню свое первое знакомство с веселым озорником Петрушкой. Хмурый желтолицый человек с жесткими усами поставил на наших глазах пеструю ситцевую ширму, зашел за нее, глухо откашливаясь, — и вдруг на ширме показался горбоносый крохотный человечек с писклявым голоском… Я обомлел сначала от удивления, а потом от восторга. Петрушка стал моим любимым развлечением, а старый желтолицый петрушечник — первым человеком, приобщившим меня к чудесам искусства.
В больших отцовских сапогах, в большой шапке я ходил за петрушечником со двора во двор, забывая о холоде и голоде. Темнело. Усталый петрушечник заканчивал работу; я провожал его до самого порога и только тогда возвращался к себе домой, часто получая взбучку за позднее возвращение. Усталый и довольный, я долго не мог уснуть, в сотый раз повторяя слова Петрушки и других персонажей этой несложной пьесы.
Ярмарочные, балаганные представления я смотрел по многу раз в день и быстро выучил наизусть весь их незатейливый репертуар. А на утро где-нибудь в сарае или в уединенном углу двора, собрав своих приятелей и вымазав им и себе лица краской, мелом и сажей, под неудержимый хохот ребят я давал свои представления, копируя все, что видел в балагане и на ширме петрушечника.
Как у петрушечника, так и у ярмарочных артистов я был желанным и полезным: помогал носить ширмы и бутафорию, а в балагане, натужась, открывал занавес, подавал и собирал реквизит и, как сказали бы теперь, «стоял на шумах». За это меня всегда пропускали бесплатно во все балаганы и позволяли прокатиться на карусельном коне. Еду я на таком свирепом коне — и счастью моему нет предела. А как завидовали мне мои друзья! Но при моей помощи и им удавалось посмотреть эти представления; куда только я их не прятал, в какие щели не засовывал. Они сидели там скрюченные в три погибели, но терпели все и смотрели.
Первыми настоящими актерами, которых я увидел еще мальчиком, были драматические актеры Богданов, Неволин, Межевой, Алашаевский и Морская.
Шел «Ревизор». Брат посадил меня на галерку, дал мне огромное яблоко и оставил меня одного. Поднялся занавес. Все происходящее на сцене так ошеломило меня, что яблоко выпало у меня из рук и полетело прямо вниз, в партер, на голову какому-то лысому военному. Это оказался, как мне потом объяснил брат, помощник пристава. Тогда я не знал, что это за персона и какие последствия могла бы иметь моя детская неосторожность. Мне было очень жаль яблока. Лысина пристава меня не занимала.
Милое детство! Быстро забываются невзгоды… Из любых бумажек и ломаных кирпичей мы сооружали себе замок, надевали на голову бумажные колпаки — это были наши шлемы или короны; дубина на плече сходила за ружье, а деревяшка, прицепленная к боку, — за шашку или меч. Вот ты и король или полководец. Я до того «входил в роль», что ребята прекращали игру и превращались в моих зрителей. И смеху и радости нашей не было конца. Только грубый окрик и брань какого-нибудь взрослого нарушали эту единственную тогда радость. Но в детстве зла долго не помнишь. Смотришь, минута-другая, и снова начинается шумная игра. Мгновенно придумана новая «трагедия» или «комедия»…