Луна была полной. Она висела над горной грядой, ярко освещая большую долину. Деревья словно плыли в белизне светящегося лунным светом тумана. Туман рвался о кустарник и лохмотьями стекал в низины, где лениво журчали арыки. Вода стеклянно блестела, луна в ней то вытягивалась по течению белой тряпкой, то съеживалась до размеров точки, похожей на звезду, то дрожала, напоминая куриное яйцо.
Он прислушался, отодвинул широкий затвор и потянул на себя массивную, почти полуметровой толщины деревянную дверь со скошенным краем. Дверь заскребла о каменные плиты ржавым железом, которым был обит ее низ. “Блин!”— прошептал он и на несколько секунд замер, ожидая, что сверху послышатся шаги и клацанье автоматов, но было тихо, только ветер слегка покачивал серебряные бутоны цветов на клумбе да стрекотала одинокая цикада. Он знал, что часовые в это время спят. Он тоже спал, когда приходилось стоять на башне с северной стороны. Минут через десять после того, как разводящий уводил смену, глаза переставали различать ветки деревьев, а затем и дорогу через сливовую рощу к посту, веки тяжелели и скатывались вниз, и все попытки поднять их были тщетны; несколько секунд он еще видел цветные точки, круги и линии, затем наступала темнота, которая разливалась чернильным пятном от центра к краю глаза, округляя мир до размеров уютного крохотного сна, но он пока еще слышал и скрип ступеней под ногами разводящего, который спускался на первый этаж в караулку, и шелест листвы, и мягкий стук грецких орехов о крышу… Грецкий орех рос под стеной поста. Сколько ему было лет, никто не знал, но его крона раскинулась выше укрепления из мешков с песком и деревянной будки, надстроенной на крыше. Орехи не успевали созреть и даже вырасти. Их сбивали палками, стучали по стволу прикладами автоматов, толкали бронетранспортером кто во что горазд. Сдирали зеленую кожуру, долбили скорлупу камнями и ели-ели, ели-ели… не могли наесться, потому что ни к тушенке, ни к кашам, ни к картофельному “клейстеру” давно никто не прикасался. Какая, к черту, тушенка, когда лето и первый красный виноград уже сморщился и высох на лозе, когда вот-вот нальются желтизной яблоки в роще за минным полем и повеет теплым, пока еще едва уловимым ароматом первого вызревшего персика! Из-за персиков-то и поставили в прошлом году мины. Ушли двое. Было где-то около трех, солнце давно сожгло листву, и часовые под железными козырьками таяли, как свечки. Если они даже и видели этих двоих, люди показались им не более чем миражом. Один был сержантом, ему оставалось три месяца до дома. Говорили, что он уже купил себе и “парадку”, и значки, и даже хвастался бабой, которая его будто бы дождалась… Второго он взял, чтобы нести персики. У него был вещмешок и большая коробка из-под сухпая. Хватились их на вечерней поверке, но до утра ни ротный, ни замполит не решились вывести людей на поиски — боялись засады. Все еще помнили случай с третьей ротой… В полк сообщили утром, и через час пришло подкрепление.
Растянувшись в цепь, они шли между деревьев, касаясь плечами склоненных под тяжестью персиков веток. Большие плоды мягко падали в черную траву и лежали в ней бордовыми шарами, как елочные украшения из папье-маше. Они быстро приседали, совали персики за пазуху и шли дальше. Мягкие плоды давились о живот и “хэбэ”, липкий сок стекал в трусы, на гимнастерках расплывались темные пятна.
Осы то и дело замирали в нескольких сантиметрах от живота, а затем начинали описывать круги и пикировали на ткань. Одна-таки тяпнула его в тыльную сторону ладони. Разнесло и ладонь, и запястье. Вечером фельдшер покачал головой, поставил укол и выдал освобождение от всех нарядов и караулов на два дня. Два дня, как на курорте, — счастье…
Из двоих нашли только одного, с коробкой и вещмешком. Он лежал на краю рощи в высохшем арыке под листьями и травой. Никто бы и не заметил его, если б не взводный. Он споткнулся о ботинок. Парню повезло: его просто зарезали. Наверное, “духи” решили, что сержант — важная птица, и взяли его в горы. А может, засыпали листьями где-нибудь подальше, и они просто не смогли его найти? Кто знает? Мираж…
Мякоть грецких орехов была влажной и слегка горчила. По углам, где стояли часовые, земля внизу была густо усыпана скорлупой. При желании ротный мог бы наказать часовых гауптвахтой, ему бы только взглянуть на их синие от кожуры орехов пальцы и ладони. Но их не наказывали, потому что пост есть пост: здесь другие законы, и у ротного никто не висит над душой — сам себе барин: охотится на козлов, варит самогон, при случае шманает машины “бачей” на дороге; нет ни строевых смотров, ни торжественных маршей, а наряды по кухне после полка больше похожи на детскую забаву — подумаешь, за несколько минут выдраить с песком баки да черпаки, а потом лежать около арыка, смотреть на чересчур голубое небо с едва видимыми облаками или дремать, чувствуя, как теплый ветер приятно касается лица…
Он протиснулся в щель между дверью и стеной. Затвор одного из автоматов царапнул о камень. Луна была такой яркой, что, оказавшись снаружи, он тут же сощурился и скользнул в тень дерева. Орех сорвался с ветки, шумно пробил листву и утонул в белой пыли. “Как в воду канул”, — подумал он и зашагал по дороге, натянув ремни автоматов на плечах, чтоб не бренчали. Уже не боялся ни лунного света, ни часовых на башнях за спиной.
