Огарочек
***
…Темень то кака... Хорошо хоть, что к ночи успели. Места у нас тут стали глухие...
Вы проходите, проходите не стесняйтесь, мои родные...
Обувку можно не снимать. У меня всё запросто, по-свойски...
Уж чаво мине тут, в глухомани, об изысках думать, чай не в лазарете...
Пальтишки сюдой пожал-те, и к столу, к столу...
Ну, вот мы и свидились, дорогие мои...
Это ж сколько лет-то?.. Ох – ох – ох... И не припомню уж...
Да вы не стесняйтесь, пейте – кушайте. Чем богата, как грицца...
Вот чаёк... Хороший чаёк! Из шиповничка. Сама сушила. Пейте...
Водичку дождевую собираю, с речки уже тяжко таскать, так оно и хорошо...
Она, водичка дождевая, как слезинка чистая, как росинка сладкая, да всё впрок...
Сухарики берите, из хлебца настоящего! Щас такого не делают. Не стесняйтесь, кушайте...
Я его у монахов меняю на корешки всякие, знаю их нужду... Хи-хи-хи... Пользуюсь...
Медок берите. Медок пчёл диких! У вас такого нету. Ешьте, ешьте...
Наткнулась на улей осенью, ох и злющие комашки попалися, покусали, ой...
Мордей, аж светился в темноте... Хи-хи-хи...
Ну, вроде всё угощение... Ничё не забыла?.. Да вроде ничё...
Ну, можна типеря и мине трошки чайку похлебать, да вас послушать...
Как Вы там в городе, деточки? Как унучки мои золотые?
Трудно Вам там, наверно, сердешным?..
Ну, надо держатся... Надо терпеть... Жизня щас такая. Меня тоже к земле жмёт...
Пока Лучиниха была живая, то оно ищё и ничё было. И поплачим и попоём...
Она уже слепая была совсем, слабенькая... Годов – то ей, чай поболе, чем мне буде...
А всё ходила недалече, по памяти, да силки всё ставила на слух да на ощупь...
Это хорошо ещё, что лес весь в округе повывели, аж до самых гор можно бегом бегать...
Вот тоже, что удивительно – лесу нету, а пчёлы есть... Чудно...
А весною я Лучиниху похоронила... Да. Теперь совсем одна осталась в деревеньке – то...
Ужо думала и не дождуся вас. И, не простясь, не свидевшись, помирать доведётся...
Ну, ешьте, пейте деточки мои ненаглядные... Радость – то, какая! Уж ни чаяла, ни гадала...
Старушка пододвинула чёрный огарочек самодельной, восковой свечки поближе к стоящим на столе перед ней, пожелтевшим от времени фотографиям. Дрожащий огонёк осветил, глядящие с них родные, улыбающиеся лица.
Свечка стрельнУла, и фитилёк погас, превратившись в маленькую красную точечку, пожираемую вездесущей пустотой...
Небылица
***
Вьюжило, засыпая маленькие оконца, и без того пропускающие не много скудного и неласкового зимнего света.
В очаге потрескивал хворост. Дым, клубясь под потолком, медленно вытекал наружу через щели в крыше.
Хлопотала у огня маленькая согбенная фигурка, что-то ворочая в пламени, то деревянным ухватом, то руками. И обжегшись, непременно чертыхаясь, голосом похожим на скрип, хваталась за мочку уха. И топала ножками по земляному полу, пританцовывая. Топ-топ-топ...
За ней наблюдали, блестящие в полутьме, глаза. В них, при всём желании, невозможно было отыскать хоть малую толику интереса к происходящему. Иногда они закрывались, и человек, несильно раскачиваясь, из стороны в сторону, начинал монотонно, но не громко, мычать.
- "Тьфу, окаянный!" – Плевалась тогда в его сторону, хлопочущая у очага фигурка. И чуть погодя, присев рядом, совсем другим тоном, родным и понимающим, пыталась успокоить – "Ну будя тебе, будя..."
Её почерневшие от грязи и времени руки, гладили гривастую голову и человек, на некоторое время, успокаивался.
Давно не ведавшие слёз глаза старушки, заблестели дрожащей влагой и впервые, почему-то именно сегодня, кривыми и нескладными словами вылилось всё наболевшее из её маленькой смиренной души.
-Чтож–то мечется в тебе? Чтож-то покою не даёт? Ни ладу, ни прогляду... Сидишь всё как сыч, мычишь... И не до чего тебе дела нет. Вон у Хазарихи мужик, так тот зимой ляльки режет из липы... У Сазонихи свинья опоросилась, так муж ейный носится с поросятками, аки с дитятками малыми... У Воловичихи – пьёт по чёрной да дубасит, там всем родычам круглый год масленица... Вона у Макарихи, мужик помирает, и то дело... Грыжу выдуло, как голова, орёть...
А ты всё сидишь и сидишь. То молчишь, как дохлый, то мычишь как скаженный. Помнишь, раньше вы, и лиховать ездили с Прохором, и на вилах бились с Калитинскими, и выпивали? Меня потумачивал, хозяйством занимался... А теперь как умер вроде... Хочь самой ложись, да помирай. А ты думаешь, мне не тошно? Мне отрадно да радостно? Да я когда поняла, что Боженька нам ни деточек, ни внуков не пожалует, кажный раз помирала, когда с тобой любовалась, да ничего – живая. А сколько раз себя корила, что за тебя вышла и жизню всю свою живьём похоронила... А молодую меня сватали... Ох, и сватали... И как дальше жить...
Вона, Петро Лексеич указ издал, запрет типеря по Санкт-Петербургу и всем окрестностям, топить по-чёрному. Стало быть, печь надо сладить. Сестра моя, обещалась девочку меньшенькую ихнюю нам приселить. И им легше и нам веселее... Так такому упырю, кто ж отдаст–то дитятко родное? Что с него вырастит? Да и кормить нам её не чем. Из хозяйства, вона, тока кошка осталась... И ту ты,изверг, покалечил... Тошно ему!.. А кому не тошно?!. Чтож–то мечется в тебе? Чтож-то покою не даёт? Ни ладу, ни прогляду... Ох-ох-ох..
